Ясный вечер встал над домом. Тишина плывет. Только скоро гулким громом все вокруг зальет. Ресторан плывет сквозь вечер и огни горят. Он больных душою лечит. Он вершит обряд.
Иванов-контрабасист заправляет нотный лист. Он готов смозолить пальцы о струну. Сидоренко-пианист хоть речист, но сердцем чист. Казаком его отец был на Дону. Габдулханов взял дутар, он немного из татар, Узкий глаз, но широченный кругозор. У Думбадзе микрофон издает утробный стон, Что для горца - несмываемый позор.
В зале дым по стенкам вьется. Зеркала в пыли. Кто-то там навзрыд смеётся, будто завели. Кто-то плачет, кто-то злится, а кого-то нет. Он уже в другой столице заметает след.
Где Медведев - вот и он! Надевает саксофон. Бедолага! Губы пухнут со вчера. И серьезный как коран, бьет Сергеев в барабан, Потому что взял на грудь уже с утра. Вот с гитарой Овсепян. Он на вид совсем не пьян, Лишь играют в голове колокола. Не пришел скрипач Петров. Он практически здоров. Но его на днях постигла брит-мила. Бадалбаев - он казах, и не знает "Алтэ захн", Но зато поет все песни басурман. А на бубнах бьет галоп развеселый эфиоп, Всеми в шутку называемый Вайсман. На свирели чуть жива, Гершенбаума вдова, Что в девичестве звалася Волынец. И единственный семит по фамилии Хаит В нужном месте сотрясает бубенец.
По домам пойдет не скоро избранный народ. Над толпой летит "семь-сорок", за душу берет. И идут евреи в пляску под хмельной мотив. А вокруг полночной сказкой светит Тель-Авив.
|