Сельц Евгений

Утро в Израиле. Вкус первого слова на языке.
Солнце играет в шахматы с архитектурой.
Муниципальная башня с тарелкой антенны на колпаке
смотрится ряженой дурой.

В переулке торговом, как в туесе берестяном,
пересыпаются звуки почти ионической речи.
Ненадолго расставшись с пролетарским дремучим сном,
ирригатор дает газону урок овечий.

Мой герой (назовем его объективно - Z.)
в это время гуляет с собакой по праху улиц,
где, зевая, ломают челюсти продавцы газет
и равнодушные резники четвертуют куриц.

Лавки вываливают разноцветные языки.
По шахматным клеткам рассыпаны семечки, грецкий орех, арахис.
За каждым прилавком, пыхтя, привстает на носки
очарованный глупой ведьмою крошка Цахес.

В целом благополучный и вполне толерантный край.
Только вот почему-то, тяжкой дыша истомой,
Z. себя ощущает Пером Гюнтом, попавшим в рай
по ошибке апостола, страдающего глаукомой.

Подслеповатость Господних служителей - это лишь полбеды.
Главное - Z. в себе не находит мудрой гибкости неофита.
Он, напротив, себя ощущает каплей другой воды,
буквой, пусть и последней, весьма далекого алфавита.

Впрочем, нет ничего приятней ощущать себя таковым -
росчерком Провидения, иероглифом, закорючкой.
И не только ходить по улицам с выраженьем лица роковым,
но и слыть недотепой, недоумком и недоучкой.

Так, наверное, правильней с точки зрения ста
дантовых песен: без всякого сожаленья
существовать с обратной - с чужой стороны холста,
на котором Великий Мастер начертал Предопределенье.