Сельц Евгений

                           П. Гавриленко

Сырым январём, ближе к ночи, шестого,
пишу в ожиданьи Рожденья Христова.
Пишу ниоткуда. Пожалуй, с любовью.
Да только слепою.

Плывут синагоги, мечети и церкви,
как вязкие строки епископа Беркли.
Плывут, бессловесные, в нищем убранстве
и тают в пространстве.

Пишу в ожиданьи утраченной жажды,
что раной сквозною явилась однажды,
сочилась сукровицей, болью взрывалась,
но зарубцевалась.

Повязан, как встарь, сундучком и дорогой,
давай, фрайерок, потихонечку трогай,
давай, отворяй заповедную дверцу
не Богу, так сердцу.

Осталась на севере жажда живая.
Я был там из тех, что вывозит кривая.
Кривая не вывезла - вывезла виза.
Витийствую из-за.

Здесь флора восходит из камня и глины,
а к пиву дают сухари и маслины.
И всякие -исты с приставкою нео-
вперяются в небо.

Здесь тени в одеждах поношенной веры
в пустыне - и то насаждают химеры.
Но чем правоверней они и тщеславней,
тем я православней.

Здесь путь на Голгофу восходит полого,
и встречный не терпит высокого слога,
усов, белой кожи, раздумья и тусклой
ментальности русской.

Здесь Книга, скрипя жерновами-веками,
оставила разве что камень на камне.
И школьник, заучивая Моисея,
зевает, косея.

Здесь только богатый, подобно герою
легенды, лежит под Масличной горою.
И черви латают его снаряженье
ввиду Воскрешенья.

Здесь варваром варвар считает Декарта.
И чуждая смысла огромная карта
с трудом исчисляемой части планеты
желтит кабинеты.

Отсюда, из недр алебастровых хижин,
мой голос, быть может, Пространством унижен.
Но всё же его умалить до предела -
лишь Времени дело.

Ты слышишь меня, снеговая равнина?
Я знаю, ты слышишь, печалью хранима,
хранима в своём одноцветьи убогом
и сердцем и Богом.

Я выжил и вырос, тебя познавая.
Отсюда во мне и душа снеговая,
с которой в итоге скрижалями лягу,
как в камень - в бумагу.

Ты слышишь меня, околдованный город,
по швам переулков трамваем распорот,
и вновь, по живому, метелью заштопан
от окон до окон?

Ты слышишь меня, мой художник лучистый,
без сахара пьющий свой чай травянистый
и масляной кистью рисующий бездны
в своей Поднебесной?

Легко ли тебе под Рождественским небом,
отечество зрелищ, живущее хлебом?
Легко ли твоим обитателям сирым
безмолвствовать миром?

К тебе на порог, на заснеженный клирос,
где громче молчалось, чем пелось и вылось,
во снах прихожу в состраданьи безликом -
и мучаюсь криком.

Но с вялым рассветом и сон отлетает.
Чужое наречье язык оплетает,
и он, уважающий ласку, невинно
раздвоен змеино.

И ямб упоительный пятится в страхе.
И, трезвый, вступает в права амфибрахий,
вполне допускающий, словно пакгауз,
вкрапления пауз.

А паузы эти всё горше и чаще.
И, кажется, скоро для умности вящей
одна, бесконечная, выбелит строчки
от точки до точки,

и жизнь непрожитая в ней уместится...
Поэтому - пауза. Время проститься
и вновь уступить сундучок и дорогу
не сердцу, так Богу...