Архив

Я-то верила: город вышит
и распят на оконных пяльцах,
улыбается: «Здравствуй, гость!»
Оказалось, что город слышит
хруст, с которым сжимают пальцы,
вздох, с которым идут — насквозь,

Оказалось, что он — как омут:
неразборчив, и тих, и жаден,
и все время глядит в упор,
что от шепотов темных комнат
и до самых интимных ссадин
все годится ему на корм,

Что играй, да не заиграйся,
не теряй головы, подруга,
покупаясь на пятачок...
Город памятлив и опасен,
переулки ведут по кругу,
круг сужается, как зрачок...

Неприкаянность — или совесть?
только ноет, и ноет, ноет...
Так ли ночка была сладка,
чтобы синью своих бессонниц
город после следил за мною,
продавая меня с лотка,

выдавая как инородца,
насмехаясь над иноверьем -
за спиною или в глаза,
попрекая меня сиротством,
загоняя меня как зверя
за флажки-огоньки-вокзал...

Чтобы мял меня, как бумагу,
и раскручивал каруселью,
чтобы метил штрафным числом...
Чтобы, приноровившись к шагу, -
и единственное спасенье,
и привычка, и ремесло, -

набухали слова, как жилы,
подставляя себя под иглы
непутевых моих врачей...
Чтоб учуявшие наживу,
искушенные в этих играх,
стали целиться — кто ловчей

попадет в незастывший слепок,
в новорожденный теплый сгусток,
первым выкрикнет: «Сочиняй,
ты — любившая слишком слепо,
ты — нелепым своим искусством
сохрани, сохрани — меня».