Архив

В Рождество все немного волхвы.
   В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
   производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
   каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
   шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
   мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
   в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров
   в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
   даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
   над Которою — нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней
   видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
   тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства —
   основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,
   что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
   пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
   и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят
   трубы кровель. Все лица как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
   Кто грядет — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
   могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке
   из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
   и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
   смотришь в небо и видишь — звезда.

январь 1972