Архив

Однажды нас один из нас, впоследствии распятый,
Учил не сеять, не пахать; воскрес и был таков.
И вот сегодня Тель-Авив, восстанием объятый,
Гляжу - срывается с цепей и рвется из оков.

Листовки сыплются, гляжу, и речи говорятся,
Что, мол, ура, пришла пора и близится черед:
Устал трудящийся народ за деньги притворяться,
Изображая из себя трудящийся народ.

Такого не было давно, наверно, в мире целом,
Такого не было нигде, наверно, много лет,
И все, кто раньше делал вид, как будто занят делом,
Сегодня вправе делать вид, что им и дела нет.

Считали мы: не будет нам надежды и отрады,
И девятьсот семнадцатый, увы, неповторим,
Но вот по Дизенгоф идут рабочие отряды,
Костры солдатские горят вдали на Атарим.

Ох, не зазря слышны шаги из сумрака сырого,
И неспроста теперь июль зовется октябрем.
"Сдавайся, враг, замри и ляг", – доносится сурово –
"Товарищ, верь, взойдет она, и как один умрем".

До основанья потрясен неслыханною речью,
Гляжу, по улице, – не Бог, не царь и не герой, –
Своею собственной рукой, – вперед, заре навстречу, –
Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой.

Звучат забытые слова уверенно и грозно:
Когда ложиться и вставать, мол, сами мы решим.
Сегодня рано, говорят, а послезавтра – поздно!
Ведь это ужас до чего неправильный режим.

И слухи разные ползут о происках Антанты.
Но, говорят, бегут враги, сраженье проиграв.
Все эти новости родят народные таланты,
Не зря же захватили мы Центральный телеграф.

Хрипя, проносятся во тьме встревоженные кони.
А может, это был верблюд – не видно, хоть убей.
"Аврора", правда, как назло увязла в Аярконе,
Но все семидюймовые заряжены у ней.

Вон легендарная труба, знакомая на диво,
И два моста, что развести пока не удалось,
Берет "Аврора" на прицел округу Тель-Авива:
Теперь уж Зимнего Дворца не спрячете, небось.

А баррикад, а баррикад! Уж так оно ведется:
Бастуют дворники давно, и предсказать могу –
Бежать в решительном бою решительно придется
От этих наших баррикад брезгливому врагу.

Вон, даже лучшие ряды расколоты сторицей:
Повсюду мат и перемат, и лозунги "долой".
Посланцы сел и деревень любуются столицей,
Но из-за этих баррикад им хочется домой.

Уже дымится динамит, секунда до запала,
Уже и жесты широки и мысли глубоки,
И прутся в город ходоки откудова попало,
Такая прорва ходоков – сплошные ходоки.

Дома просмолены везде, прокурены ужасно,
А самый Смольный – я его в потемках отличу
Смолят махоркою внутри, вздыхая безучастно,
Там эти толпы ходоков – и каждый к Ильичу.

И близок миг, и город весь подобно морю вспенен,
Гляжу вперед и не могу скупой слезы не лить:
Идет по Алленби пешком живой товарищ Ленин,
Который жил, который жив, который будет жить.

Шумит вокруг рабочий люд и стонет пуще выпи,
"Авроры" прокатился залп над Аяркон-рекой,
Идет по городу Ильич в простой рабочей кипе,
Ее придерживая чуть великою рукой.

Ужасно Ленину к лицу чудесная обнова,
А к Ильичевой простоте давно народ привык.
Спешат рабочие вождя, простого и родного,
Как можно мягче подсадить на славный броневик.

И строго говорит Ильич: "Твержу который год я,
Для нас построить новый мир – нисколько не хитро:
Должны достаться крепостным киббуцные угодья,
Должно достаться рядовым трофейное добро!

Буржуи нашим же трудом и сыты и согреты,
До коих пор мы их "на вы", а нас они "на ты"?
Долой Кирьяты Хаимы и прочие Шареты,
Долой черту оседлости для русской бедноты!

Наш паровоз вперед летит, хотя и по ухабам,
Не знаем мы, куда летим и долетим куда:
Протянем руку помощи трудящимся арабам,
Освобождая их от их арабского труда!

Смерть капитала своре всей, ее борзым и гончим!
Уж больно мягко до сих пор мы поступали с ней.
Вперед! Захватим Савион и с контрою покончим!
Все это архиважно, но – одно всего важней.

Вот-вот и выборы у нас – гляди, товарищ, в оба!
Бывало, подводило нас и зренье и чутье.
Но есть такая партия – рабочая до гроба.
Проголосуем, как один, ребята за нее!"