|
|
ФОНАРЬ ДИОГЕНА
или
О СЕБЕ - НЕ ДЛЯ СЕБЯ
(опыт монолога в отсутствие эха)
1.
Здравствуйте,
Меня зовут Юрий Хейфец. Мой псевдоним - Борис Берг.
По псевдониму я известен в кругах любителей так называемого «русского шансона» (ненавижу это название…), благодаря двум альбомам, записанным и выпущенным в 1989 году. Сам я искренне полагал, что эти песни давно забыты. Оказалось - ничего подобного: их помнят, потому что многие из них, к сожалению, снова актуальны.
Что касается не псевдонима, а имени, то оно более или менее известно, как я понимаю, благодаря двум феноменам:
1.Песне «Испанская баллада», проходящей часто под названием «Импровизатор» ( «В туалете на площади Гарсиа Лорки…»), написанной в 1971 году, а записанной в тетрадь только в 1981 году по причине моего ясного понимания того факта, что песня - «антисоветская»;
2.Созданному мной в 1982 году ансамблю (квартету) «ЛЕДА», взявшему в своё время много разных дипломов на разных фестивалях авторской песни в разных городах СССР, а ныне процветающему в Израиле в виде дуэта «ЛЕДА» (Дмитрий Лумельский - Андрей Шатский).
Собственно, автором второго феномена является никто иной, как артель «Восточный ветер» во главе с нежно любимым мною Серёжей Киреевым,, взявшая на себя весь риск (читай: расходы) по выпуску пяти дисков «ЛЕДЫ» (уже «новой»): «Брусничная поляна», «Бард», «Нострадамус», «Между небом и землёй» и «Русское барокко». В Израиле вышел ещё один диск «ЛЕДЫ»: « Избранное» - под эгидой известного оперного певца и продюсера Евгения Шаповалова. «ЛЕДУ» можно услышать и на сборном диске «Наши в Израиле», выпущенном, опять же, « Восточным ветром»…
Разумеется, всё это никак не продаётся и продаваться не будет - по той простой причине, что «не продаётся вдохновенье…»
У этой знаменитой строки есть обнадёживающее продолжение: «…но можно рукопись продать!».
Можно. Но, опять же, не любую рукопись… Есть рукописи, которые не только не горят, но и не продаются…
Я родился в Свердловске (ныне - Екатеринбурге), 31 октября 1953 года. Являясь Скорпионом и Змеёй, я - человек совершенно несчастный; здесь это словосочетание следует понимать так, что в своём несчастье я абсолютно совершенен - и уже этот факт с ранних детских лет и по сей день составляет предмет моей непреходящей гордости.
По требованию моей неслыханно честолюбивой мамы, которой приснилось однажды, что она - мать выдающегося пианиста с мировым именем, я с 5 лет начал с ненавистью делать то, что называется «музыкальным образованием по классу фортепиано». Природных данных для карьеры Гилельса у меня не было ровно никаких, я был отборным лентяем, сам вид пианино вызывал у меня желание взяться за топор, но у мамы был (и, слава Богу, есть) очень сильный характер - и она меня «перескорпионила и вызмеила» (каламбур мой!): исходя жёлчью от гнева и слезами от отчаяния, я отсиживал за несчастным инструментом положенных 1,5 часа (кто ввёл эту норму?!), барабаня нежнейшие элегии, фуги и сонаты. Быстрые пьесы, этюды и гаммы у меня получались совсем плохо…
Я сменил массу домашних учителей и две специализированных школы. Я помню по именам всех своих несчастных педагогов. Думаю (уверен!), что и они помнят меня… Мой предпоследний педагог, человек тончайшего чувства юмора, Андрей Николаевич Шадрин, отвечая на недоумённый вопрос-ответ моей мамы: « Как, опять тройка?! Но ведь Юра такой способный!», мягко улыбнулся и ответил: « Согласен. Он у Вас - отборный негодяй…»
Кончилось всё это плохо…Или хорошо?
Мама постоянно твердила, что я должен поступать в консерваторию. Учась в музыкальной вечерней школе при консерватории, я ни под каким видом не хотел туда поступать. Я вообще ничего не хотел…
« Пойдёшь в армию!» - грустно грозил мне отец - «учти, никакой отсрочки у тебя нет, попадешь прямо в осенний призыв!»
Я был лаконичен: «Не пойду!»
Помню, ранней весной 1970 года, на очередном уроке, мой последний педагог, аспирантка какой-то консерваторской кафедры, Лариса Александровна (ужас…забыл фамилию…), в который уже раз уныло говорила мне: « Юра, побойтесь Бога…это же «Прелюд» Рахманинова, а не «Похороны куклы»…ну, где же Ваша совесть…ну, Юра же!». Тупо глядя перед собой в лакированную крышку «Бештайна» и мучительно желая курить, я открыл уже рот, чтобы сказать очередную мерзость, типа «В пианиста не стрелять: играет, как учили!», как вдруг, в просторный класс кто-то зашёл. Этот кто-то был явно «моей» Ларочке небезраличен, потому что она сначала вспыхнула всем своим личиком, а потом уже я понял, что кто-то вошёл. Это был плотный человек средних лет с рыжей эспаньолкой и рысьими глазами. Но он сразу перестал меня интересовать, потому что вслед за ним, боком, ловко и быстро, в класс зашёл маленький бледный старичок, весь перекошенный и какой-то уже невесомый. Я похолодел. Этот старичок был никто иной как Андрей Касьянович Агте, профессор, блестящий пианист и педагог, живая легенда и гордость Уральской Государственной Консерватории имени М.П. Мусоргского.
Есть люди, при виде которых мучительно хочется встать, хотя внешне они могут быть ничем не примечательны.
Андрей Касьянович вызывал такое чувство - и мы с «моей» Ларочкой вскочили. А человек средних лет - хотя именно он и привёл Агте по просьбе Ларисы, будучи её женихом, как я узнал потом - в свою очередь, несколько склонился…
Все знали, что Агте очень сильно заикается и предпочитает изъясняться жестами. Вот и сейчас Андрей Касьянович легко махнул прозрачной кистью руки - и мы все сели.
«Вот, Андрей Касьянович, - поглядывая с мольбой о помощи на жениха и поламывая пальцы сказала Лариса Александровна - вот это Юра…очень тонкий мальчик…и способный…и живой…но не могу пробиться, как будто, знаете…» - она замялась, взглянула на меня жалобно - «как будто сильно болит (она неожиданно положила руку мне на грудь), так сильно, что он не пускает…»
Тонкий мальчик в моём лице, уже тогда, будучи юнцом, весивший не менее семидесяти кило, с изумлением воззрился почему-то на Агте, а не на своего преподавателя, несущего, как мне казалось, дикую околесицу.
Агте, не глядя на меня, откинулся в старом кожаном кресле, в которое он и сел с самого начала, опять повёл прозрачной белой кистью и закрыл глаза.
«Давай, - сказал жених Ларисы - давай, работай. Время дорого!»
К этому времени я уже догадался, что Агте привели специально послушать меня. При всём моём раннем юношеском цинизме и при всей моей весёлой наглости, я вполне вспотел. Но делать было нечего - и я заиграл.
Я играл, как всегда. Мне так казалось, во всяком случае. Спиной я чувствовал дикое волнение, исходящее от Ларисы, и холодный скепсис, струящийся от плотной фигуры её жениха - но от Агте не исходило ничего…
Я покосился вправо, не переставая играть…
Старик спал!!
По всей видимости, он уснул ещё до того, как я начал играть…
Что я почувствовал в эту минуту?
Думаете, я был оскорблён в лучших чувствах??
Ещё чего!
Я просто бросил играть - и снова уставился в лакированную крышку рояля.
«З-з-з-забыли т-т-т-т-екст?»- немедленно услышал я за спиной.
Я повернулся на крутящемся табурете. Агте вовсе не спал; он пристально и спокойно смотрел на меня.
Повисла тишина. Мне почему-то не хотелось отвечать.
Дальше случилось страшное - то, чего ни понять, ни объяснить я не могу до сих пор.
Сначала я перестал дышать.
Потом битое стекло пополам с перцем забило мне горло - и я услышал, как скрипят мои зубы. Потом что-то полилось - сначала каплями, потом быстро, струйками - по щекам, на руки…манжеты рубашки намокли…рукава пиджака намокли…
Потом я услышал, что плачу…навзрыд…ужасно сильно и громко…
Мне срочно надо было что-то делать…Ситуация была постыднейшая - но я ничего не мог сделать, потому что меня сковал какой-то животный ужас: впервые в своей жизни я плакал, чётко сознавая, что это вовсе не я плачу - это плачет кто-то во мне, кто-то тот, кто гораздо сильнее меня и кто абсолютно и безраздельно владеет мною!
Мне было так страшно, что, всхлипывая, корчась и глотая сопли и слёзы, я время от времени с ужасом смотрел на Ларису Александровну - но она сама ничем не могла мне помочь, потому что рыдала ещё пуще меня, тоненько завывая и вздрагивая всем телом и мёртвой хваткой вцепившись в мой правый рукав, уже насквозь мокрый…
Много лет спустя, поверхностно ознакомившись с основами специальной теории относительности, я сразу и безраздельно поверил Эйнштейну, потому что уже тогда, в этом классе консерватории, на своём опыте я зримо убедился в том, что «времяпространство» действительно совершенно едино - и при этом абсолютно относительно.
Я и сейчас ясно помню, что стен класса не было; было мерцающее НЕЧТО - и это мерцающее НЕЧТО длилось бесконечно долго, может быть, всю мою жизнь, а, может быть, не только всю мою жизнь, а ВСЕ МОИ ЖИЗНИ, сколько бы их там ни было - три, девять, миллион…
Когда я смог вдохнуть (всё это время я не дышал - и не понимаю, почему я не умер от удушья и почему я вообще не нуждался в воздухе), я ощутил на своей голове чью-то большую тёплую ладонь - и я ужасно хотел, чтобы эту ладонь от моей головы никогда не убирали. Потом пришла мысль, что эта ладонь - ладонь Агте, и я удивился тому, что она такая тёплая: ведь я сам видел, что она совершенно безжизненная, белая и прозрачная…
2.
«…Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства…»
Эти замечательные строки Гумилёва я прочёл много лет спустя, уже будучи студентом свердловского государственного медицинского института, почти врачом…Ни в какую консерваторию я, конечно, не поступил - и даже не поступал. Убегая от грозного призрака осеннего призыва, я просто отнёс документы в медицинский институт. Почему в медицинский? А потому что военная кафедра есть…и потому что ненавидимых со школьных лет физики и математики почти нет, вот и всё…
Но после этого случая в консерваторском классе что-то необратимо стронулось в душе моей с места, что-то грозно сгустилось и нависло над головой…Это «что-то» настигало меня в самые неожиданные (а иногда и самые неподходящие) минуты жизни: перехватывало дыхание…тяжёлая тёплая ладонь накрывала темя - и как-то обхватывала голову, не давая ни о чём другом думать, мечтать и заботиться…
Я начал писать стихи.
Странно - воистину, странно! - что самое лучшее своё стихотворение, «Испанскую балладу», я написал в 1971 году…это было вообще одно из самых первых моих стихотворений, потом было очень много других, куда более слабых…Сразу оказалось, что это - песня…я начал напевать её тихонько про себя…понадобилось ненавидимое прежде пианино…потом гитара понадобилась (не будешь же пианино с собой всюду таскать)…
Таскать? Зачем? Куда таскать??
Ах, вот оно что…
Оказалось, что напевать можно и не про себя…Оказалось, что слушают - и с интересом слушают…И ведь кто слушает-то? Да все…Кому поёшь - те и слушают… А кому поёшь? Да разве знаешь, кому….
Вызовы в отдел кадров института.
В комитет комсомола.
В райком комсомола.
Потом - посерьёзнее: на Вайнера, 4»б», в КГБ…
« Что это вы поёте, Юрий Борисович? Что за песни какие-то…странные…не НАШИ песни, Юрий Борисович…а?...сами-то как думаете?»
Было очень много неприятностей, которые тогда казались крупными. Были потери, которые тогда казались безвозвратными.
И было очень много смешного.
Помню, как я хохотал, таки - хохотал весело, до одури, до слёз, когда узнал правду о судьбе Мандельштама… Пастернака…Галича…
Господи! ТАКИХ ЛЮДЕЙ! ТАК мучили! ТАК терзали!!
Тебе-то, придурку, на что жаловаться!?
С двух кафедр выгнали…Три диссертации не дали защитить…Сплетни гнусные по городу распространяют…Вызывают на дурацкие беседы, заставляют какие-то объяснительные записки писать: «Настоящим заявляю, что мои слова из моей песни «Вальс-поклон», спетой моим ансамблем «Вечная весна» на смотре самодеятельности «Весна УПИ», были неверно поняты и истолкованы….»
Смешно…
Было и совсем смешно, по-настоящему, и мне - и тому, кто очередную воспитательную беседу со мной проводил.
Купил я в обычном книжном свердловском магазине книжку «Раны и розы». Сборник стихов каталонских поэтов. Переводы, естественно. Всё честь по чести, издательство государственное…суперобложка…цена…
Понравилось мне там одно стихотворение. Написал я на него музыку - и на смотре самодеятельности мой тогдашний ансамбль эту песню спел.
Вызывают…
Прихожу…
Вот, мол, Юрий Борисович, опять на вас сигнал поступил…Антисоветчину со сцены гоните!!
Какую такую, говорю, опять антисоветчину?!
А как же - кричит на меня «куратор» - не антисоветчину, когда вот, пожалуйста…так, так…как это там у Вас…минуточку…где же… А! вот! «…И реки крови проливают фонтаны, и огнём печали сочатся!» Это - что? Где это Вы реки крови у нас видели, а? Какая такая печаль у советского молодого врача, а? На чью…это…мельницу, товарищ Хейфец, воду Ваши фонтаны льют?!
Стойте, говорю, подождите, это же не мои стихи! Это же стихи каталонских поэтов! Вот и книжка у меня с собой, смотрите сами!!
Вертит книжку…читает…на физиономии - полнейшая растерянность…
И, вдруг, находит, таки, нужный поворот!!
«Ну, и что, что каталонских поэтов стихи?! Вы же их со сцены не каталонцам читали??!!»
Я смотрю на него с искренним изумлением и говорю: « Нет, подождите…что за чушь…если, например, Муса Джалиль - татарский поэт, так его стихи, что же - только татарам, что ли, читать можно?!»
Смотрим друг на друга в упор несколько секунд…потом он как-то морщится…закусывает губу….и, не сговариваясь, оба - в хохот…..
Короче говоря, худо-бедно, но оказалось, что я - бард, и что занимаюсь я авторской песней, и что я далеко не один такой, и что есть всякие такие слёты-фестивали….
И если ты хочешь чего - а, коротко говоря, славы и денег хочешь - то надо ездить, показываться, водить дружбу…Чужие песни хвалить надо…Тогда и твои кто нибудь похвалит…
И вот здесь плохо мне стало.
Поездив с «ЛЕДОЙ» по слётам-фестивалям, я понял, что ничего этого решительно я не хочу. Ни тусоваться не хочу, ни ходы-подходы искать к тем, кто уже известен и выбился «в люди», ни чужие песни хвалить - особенно, если они плохие…
То есть, что значит, плохие?
А плохие - это которые не мои.
«МОИ» - в каком смысле?
А в таком смысле, что они могут быть и не мной написаны, но они должны начать ЖИТЬ ВО МНЕ, стать МОИМИ…
А почему так?
А вот почему.
Когда мне ладонь тёплая на темя ложится и дыхание перехватывает?
Когда я слышу или читаю ХОРОШИЕ СТИХИ.
Музыка и манера исполнения - если речь о песне идёт - конечно, тоже дело не последнее. Но лично мне достаточно того, чтобы музыка и манера исполнения знали своё место, то есть - не мешали мне СЛУШАТЬ СТИХИ.
А что такое ХОРОШИЕ СТИХИ?
Как это можно определить?
Никак нельзя.
Только тёплая ладонь на темя ложится, и дышать не могу. Всё.
И из всего разливанного моря переслушанных мной за все эти годы песен и прочитанных стихов разных авторов-исполнителей, я с чистой совестью могу назвать фамилии людей, которые заставляли меня ходить по белу свету, качаясь от счастья:
Франсуа Вийон (в переводе, конечно…жаль…);
Михаил Лермонтов;
Фёдор Тютчев;
Афанасий Фет;
Александр Вертинский;
Иннокентий Анненский;
Осип Мандельштам;
Борис Пастернак;
Анна Ахматова;
Николай Рубцов;
Арсений Тарковский;
Иосиф Бродский;
Михаил Анчаров;
Владимир Высоцкий («военный» - и совсем «поздний»);
Александр Галич;
Юрий Визбор (две песни: «Волейбол на Сретенке» и «Чайник со свистком»);
Булат Окуджава;
Юлий Ким;
Лев Степанов;
Александр Смогул;
Григорий Данской;
Елена Камбурова.
И не спешите, пожалуйста, ставить мне диагноз! Как врач, скажу вам, что диагноз - это дело серьёзное и ответственное…
Я не оставлю без объяснений этот список, в котором, как кажется на первый взгляд, всё намешано и напутано сверх всякой меры: поэты, барды, авторы, исполнители, «звёзды» и далеко не «звёзды»…
Но, прежде всего - позвольте развёрнутую цитату из моего любимого Альберта Эйнштейна (на скрипке играл, но в бардовском грехе никем не уличён…)…
Перед этой цитатой Эйнштейн рассуждает о том, что в науку (читай: в искусство) идут, в основном, следующие категории людей:
1.Люди, обладающие определённым дарованием, и получившие, благодаря науке (искусству) возможность это дарование реализовать. Для них наука (искусство) - это своеобразный спорт, и они получают радость от своих занятий, как атлет получает радость от занятий спортом;
2.Люди, желающие предоставить в распоряжение науки (искусства) свой мозг и получить за это приличное вознаграждение в виде славы и денег. Эти люди вполне могли бы стать ловкими дельцами, банкирами, политическими деятелями, а в науку (искусство) они попали, благодаря стечению обстоятельств…
Эйнштейн говорит далее, что вполне отдаёт себе отчёт в том, что храм науки (искусства) в его сегодняшнем виде возведён, в основном, благодаря усилиям этих двух категорий людей, и если бы явился некий ангел и произвёл бы в храме науки (искусства) радикальную чистку, выгнав из него людей этих двух категорий, то в храме никого не осталось бы, кроме нескольких жрецов…Но именно без этих жрецов, уверяет Эйнштейн, храм науки (искусства) никогда не стал бы храмом, как не может лес состоять из одних только вьющихся растений: нужны ведь деревья, чтобы было, вокруг кого обвиваться…
О каких жрецах говорит Эйнштейн?
«Большей частью - говорит Эйнштейн - это странные, молчаливые, одинокие люди…»
Они - то зачем пришли в этот храм? Чего они ищут??
« Лично я склонен думать вместе с Шопенгауэром, что одним из сильнейших мотивов, побуждающих этих людей посвятить себя науке и искусству, является стремление избежать повседневности с её мучительной жестокостью и безутешной пустотой, с её серостью и мертвящей скукой - и сбросить с себя оковы своих собственных преходящих желаний, нескончаемой вереницей сменяющих друг друга, если все помыслы сосредоточены на различного рода будничных мелочах и ограничены только ими…»
Прошу: сосредоточьтесь…
Ничего не напоминает?
«А я говорю вам: не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкопывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где моль и ржа не истребляют и где воры не подкопывают и не крадут, ибо где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше…»
Вы скажете: «Эк, хватил!»
А почему бы и Вам не хватить?
Вернёмся к составленному мной списку…
Что объединяет всех этих людей - таких разных…из разных эпох и стран…
А слова Альберта Эйнштейна их и объединяют…
И только стихи и песни этих людей, и людей, похожих на них в своём неистребимом стремлении уйти от «безутешной пустоты и мертвящей скуки», то есть, СПАСТИ СВОЮ ДУШУ, и являются СТИХАМИ И ПЕСНЯМИ…
Каким бы иными стремлениями, заботами и чаяниями ни продиктованы были творческие потуги и каким бы блестящими успехами они ни увенчались в конечном итоге - всё это есть пустота, тлен и мертвящая дрянная скукотища. И то обстоятельство, что плоды этой скукотищи бывают мастерски обточенными и филигранно обделанными, только усугубляет незавидное положение их творца…
Медь звенящая!
Безусловно, приведённый мною список можно дополнить…У каждого на этот счёт будет своё мнение - и я это мнение заведомо уважаю.
Но вот что меня волнует.
Как-то незаметно, но очень определённо и жёстко с поэтической песней (уж позвольте мне отойти по понятным причинам от общепринятой терминологии…) произошло несчастье.
Слёты…жюри…дипломы…закулисные интриги…хорошо оплачиваемые концерты….групповщина и протекционизм…гастроли за рубежом…
Вы что, ребята?
Кто в поэзии генерал? Кто академик? Какая профессура??
Поехали, поехали по городам и весям солидные дяденьки и тётеньки…Там «пожюрим», здесь «пожюрим»…
Вы саму поэзию, часом, не «зажюрили» в этих ваших бессонных «жюрениях»?
Да нет, конечно, слава Богу…
Поэзия есть реальность объективная - в отличие от её слуг, пусть даже самых преданных…
Тёплая рука на темени и сбой дыхания!
Верные признаки смерти телесной!
Не покидайте меня!
Я не хочу и не буду иметь ничего общего с шабашами орд гиперкомпенсантов, которые, не состоявшись нигде и ни в чём, вдруг, почему-то решили, что нет ничего проще, чем слагать гладкие стишки и сладко мяукать их под гитарку…
И если даже такой «делец», вдруг, чисто статистически, напишет одну-другую стоящую строку, у меня ничего это не вызовет, кроме ужаса суеверного…
И если даже такая умница состроит удачно глазки некоему «грушинскому генералу», коий, удовлётворённо мурча, объявит её «находкой двухтысячных»…
Ой, я вас умоляю…Не смешите меня! Пожалейте!!
3.
Давным-давно ходил по Афинам плохо одетый человек. Белым днём держал он в руке горящий фонарь и кричал: «Человек! Человек!! Человек!!!»
« Кого ты ищешь?!»- спрашивали его прохожие.
«Ищу человека!» - отвечал Диоген, ибо это был, конечно, он…
Историю по бочку с детства знаем - а главного-то и не знаем…
Обычно эту притчу про фонарь обрывают на этом самом интересном месте, как детектив. Не рассказывают дальше.
А напрасно!
Дальше было самое интересное.
Сердобольные люди жили тогда в Афинах. Стало им жалко безумного несчастного оборванного голодного грязного Диогена. И сбежались они во множестве к нему, и стали его успокаивать, и говорить: « Ну, вот мы, вот мы все здесь, ну, успокойся, видишь? Видишь, сколько нас?!»
И отбросил Диоген фонарь.
И схватил свой посох.
И стал беспощадно бить всех, кто к нему сбежался, и кричать сквозь слёзы: «Прочь! Вон отсюда!! Я искал человека, а не скотов!!!»
Обычно, вывод из этой истории делают, на мой взгляд, неправильный. Диогена обвиняют в антигуманных тенденциях, в мизантропии.
Что, мол, с него взять: киник - он и есть киник. И, вообще: Древняя Греция. Мрак времён…
Не знаю, как насчёт мрака…
Зрячим виднее…
Я предпочитаю быть слепым: уж больно свет глаза режет…
И в этой своей добровольно выбранной слепоте вижу я, что, безуспешно ища человека днём с огнём, Диоген просто-напросто никем не был понят. Ибо искал он человека В САМОМ СЕБЕ…
Тёплая рука на темени и сладкое удушье, вы, великие верные признаки того, что душа жива!
Будьте мне свидетелем!
Я клянусь, что мои стихи и песни нужны мне только для того, чтобы найти в себе человека и спасти свою душу.
Я клянусь, что не сделаю из них ни средства пропитания, ни средства наживы, ни крючка для ловли славы земной, ни капкана для удержания ближнего, ни пищи для своей гордыни.
Помоги мне, Господь…
Не покинь меня, Муза…
Не остуди меня, разум…
Не сожги меня, сердце…
Да будет так!
Аминь…
…По виткам раскалённой спирали
К небесам поднимаясь седым,
Мы - поём. Мы святыми не стали.
Мы - живые. На том и стоим.
05.03.04.
|
|
|
Новости
Чаты
88:88 
