|
|
Борис Берг
ЭПИТАФИЯ
Роман-фантасмагория
«Человек есть существо, которое есть в той мере, в какой оно самосозидается.»
Мераб Мамардашвили
I
СОМАТИЧЕСКИЙ СЛОЙ
«Правда невероятнее вымысла»
Мэри Маккарти
1
Оружие привезли к вечеру, перед самым ужином.
Не могу сказать, что я догадался об этом или почувствовал нечто необычное — просто стало холодно под сердцем, как это всегда у меня бывает, когда должно случиться неизбежное. Я оторвался от книги, которую и так давно не читал — не называть же чтением тупое и мерное перелистывание страниц — и взглянул на ТРЕТЬЕГО. Тот сидел во внешне расслабленной позе, но я видел, что он всем существом вслушивается в то же, во что и я. Тишина стояла бездонная — именно она и была наполнена смутной и гулкой речью провидения…
ТРЕТИЙ перехватил мой взгляд, улыбнулся. Улыбка была искренней — он вообще хорошо относился ко мне — кивнул куда-то вправо и вверх:
— Слышишь?
— Ты слышишь, значит, и я слышу, — спокойно отозвался я и бросил давно ненужную книгу на кресло у дивана.
— И наоборот, не правда ли?
— И наоборот…
ТРЕТИЙ перегнулся ко мне через стол, налил горячий кофе из термоса в мою кружку. Налил себе. Протянул мне сигарету. Сам закурил.
— Наслаждайся. Недолго осталось…
Я промолчал.
Кофе был превосходный. Сигарета не хуже.
— И зачем только ты бросал курить? — насмешливо спросил ТРЕТИЙ.
— И пить, — отозвался я в тон ему.
— Да, и пить…
— Жена попросила. И я ей слово дал, что брошу пить и курить. И бросил… в один день…
— Попросила? — переспросил ТРЕТИЙ.
— Ну, не попросила, если честно. Приказала. Условие поставила. Мол, если хочешь, чтобы я за тебя замуж вышла, — бросишь пить и курить.
— И ты бросил?
— Я ж говорю — в один день.
— Не понимаю, — ТРЕТИЙ пустил кольцо дыма, — она что, сумасшедшая была?
— Почему сумасшедшая?
— Да ведь только психи могут приказывать! — ТРЕТИЙ для убедительности пристукнул кулаком по столу. — У меня вот, — он замялся, — у меня, короче, до базы, там, — он опять кивнул вправо и вверх, обозначая местоположение своей прошлой жизни, — был один придурок опогоненный…
— Опогоненный? — переспросил я.
— Ну, офицеришка, — уточнил ТРЕТИЙ.
— А…
— Так он всё орал… самые простые вещи орал… — ТРЕТИЙ нахмурился, сигарета в его пальцах мелко дрожала, догорая…
— Ты кури лучше, — я попытался успокоить его, — сигаретка вкусная, да и кофеёк что надо.
— Ну, всё это плохо кончилось, — ТРЕТИЙ замолчал, потом судорожно затянулся три раза подряд.
— Я её очень любил, — я всё хотел его успокоить как-то.
— Кого? — не понял ТРЕТИЙ.
— Жену, — я смял окурок в пепельнице, выдохнул дым, глотнул кофе.
— Люби-и-и-и-ил… — недоверчиво протянул ТРЕТИЙ. — Ты её и сейчас любишь.
— Люблю, — ответил я скорее самому себе, чем ТРЕТЬЕМУ.
— И она тебя до сих пор любит. Даже ещё сильнее любит, — уверенно сказал ТРЕТИЙ.
— Тебе видней… — я уже не рад был этому разговору.
— Это почему же мне видней? — прищурился ТРЕТИЙ.
— Ну, потому, что ты, видимо, слышишь то, чего я не слышу.
— А разве это возможно по твоей теории?
— У меня нет никакой теории.
— Разве это возможно? — повторил ТРЕТИЙ.
— Возможно, — сказал я, — если не хотеть слышать то, что слышит тот… другой.… Дай ещё сигаретку, а?
— Нельзя, — ТРЕТИЙ откинулся на спинку кресла, — ты же знаешь, что нельзя. Я и так тебя разбаловал совсем. ПЕРВЫЙ-то и ВТОРОЙ, небось, не закурить, а прикурить тебе давали, от души.
— Суки они…
— На себя посмотри.
— Да ладно тебе, — я улыбнулся, стараясь окончательно сбить его с неприятной для меня темы, — чего уж там.… Сам же говоришь: недолго осталось.
— Тем более, — сказал ТРЕТИЙ неожиданно сурово и строго. — ТАМ тебе сигаретку никто не даст!
— Тем более, — в тон ему отозвался я. — Последнюю, а?
— Ладно, чёрт с тобой… — ТРЕТИЙ прикурил сигарету и протянул её мне через стол.– Кофе ещё хочешь?
— С удовольствием!
Мы молчали, курили, пили кофе. Я был счастлив, что он молчит, и — даёт молчать мне. Я впитывал тишину, растворялся в ней, слушал, как она сама растворяется во мне, как пронзает меня насквозь, как входит в меня… Знакомая щемящая горечь занялась в сердце, поднялась к глазам… Я мог отвернуться, мог утереть слёзы, но не хотел. Я никого не стеснялся, мне было всё равно, что подумает обо мне ТРЕТИЙ, что весь мир обо мне подумает.… Потом я сразу подумал, что я лгу самому себе — и всему миру, значит, тоже лгу… Я подумал, что все, все, все — везде и всюду — плачут вместе со мной. Я услышал знакомое с детства мерное тяжёлое цоканье настенных часов… Где они, мои часы? Где сам я? Что всё это значит? Зачем?!
— Пойдём, вставай, — ТРЕТИЙ решительно встал с кресла, затянул ремень, надел и поправил шлем, — вставай, хватит: пора!
— Пойдём, — сказал я и тоже встал.
В тот же миг в дальнем конце студии, там, где сумеречный свет, похожий на свет летнего вечера, просеивался сквозь жалюзи, послышались шаги. Потом из мрака вышел высокий, стройный, крепко сбитый человек в офицерской форме. Завидев его, ТРЕТИЙ судорожно вытянулся по стойке «смирно», качнулся вперёд, но остался на месте, потому что офицер лениво махнул рукой: расслабься, мол, — и направился прямо ко мне. Не глядя на ТРЕТЬЕГО, он ещё раз махнул рукой, и ТРЕТИЙ, послушно кивнув, быстро пошёл во мрак, к выходу, не оборачиваясь.
— Садитесь, — офицер сказал это, уже сидя в том же кресле, где до него сидел ТРЕТИЙ.
Я сел.
Офицер снял фуражку, провёл рукою по волосам, крепко потёр правый висок.
— Курили? — лениво спросил он, брезгливым щелчком отправив пепельницу в дальний угол стола.
— Баловались, — отозвался я.
— И охранник курил?
— Нет. Курил только я.
— Вы всегда о себе, любимом, во множественном числе повествуете?
— Это естественно, — я посмотрел на него, выдерживая его прямой режущий взгляд, — я же никогда не бываю один.
— Не ёрничайте, сейчас у вас это плохо получается, — офицер придвинул к себе пепельницу, закурил, протянул мне пачку, я покачал головой: спасибо, мол, но не хочу… — и не выгораживайте сержанта, он всё равно будет наказан.
— А что, мне и кофе нельзя пить?
— Кофе тут ни при чём, — офицер слегка повысил голос, — я уже сказал вам: не ёрничайте!
— Я не ёрничаю. Курил я один. Сержант не курил.
— В пепельнице четыре окурка. Вы что, четыре сигареты выкурили?
— Я бы и сорок четыре выкурил, будь моя воля!
— Хотите всё сорвать?
— Напротив, хочу всё ускорить.
— Послушайте, — офицер перешёл на более мягкую интонацию, — вы же всё сами знаете. Все условия давно обговорены, вы поставили подпись. Мне понятно, что вам на себя наплевать. Но вы же учёный!
— Я не учёный, — сухо оборвал я его. — И подписи никакой я нигде не ставил.
— Ставили, ставили подпись. Ну, хорошо, не учёный — философ.
— Я не философ.
— О, чёрт! Ну ладно, не учёный, не философ…
— Я — сумасшедший, — сказал я мягко, пытаясь перевести всё в пинг-понг…
— Это не профессия, — возразил офицер.
— В моём случае — профессия, — угрюмо сказал я.
— Не понимаю вас, — офицер тоже хотел как-то наладить разговор. — Я всё-таки полагал и полагаю, что вы как-то заинтересованы в результатах.
— Я — нет, — я пожал плечами совершено искренне. — Это вы все заинтересованы в результатах. А я не заинтересован. Мне давным-давно всё ясно. У меня вопросов к мирозданию нет.
— А к самому себе? — прищурился офицер.
— Это одно и тоже.
Я вытянулся в кресле, протянул ноги глубоко под стол, нечаянно задев ноги собеседника.
— Простите…
— Ничего страшного, — офицер курил сигарету за сигаретой. — Кофе не угостите?
— Прошу, — я налил ароматный напиток в чистую чашку тёмно-синего цвета. — Извините, ни сахара, ни молока нет.
— Нестрашно, — офицер расстегнул воротник кителя, снял широкий поясной ремень.
— Скажите, — обратился я к нему, — скажите, если нетрудно, вы кто по званию? Я не различаю этих штучек на погонах.
— КАПИТАН, — офицер с явным удовольствием пил кофе.
— КАПИТАН, — я налил кофе в свою чашку, — а ваша карьера … она… как бы это сказать…
— Вы хотите знать, заинтересован ли я в результатах? — насмешливо спросил КАПИТАН.
— Да, именно это я и хотел узнать.
— Ни в малейшей степени. Собственно говоря, мне, как и вам, хочется, чтобы всё это как можно скорее кончилось.
— А у вас есть свой прогноз? — спросил я.
— Разумеется, — КАПИТАН отставил пустую чашку и снова закурил.
— И каков он, если не секрет?
— Не секрет. — КАПИТАН повернулся в кресле, закинув ногу на ногу. — Всё кончится и для вас, и для меня очень хорошо.
— А именно?
— А именно, — КАПИТАН легко покачал носком лакированного сапога, — вас кремируют. Я получу повышение по службе. Проходимцев из Комиссии отдадут под суд Совета. Деньги налогоплательщиков бесследно пропадут.
— Ну, — хохотнул я, — стало быть, единственной пострадавшей стороной останутся налогоплательщики?
— Да уж не мироздание, с которым вы себя отождествляете, — презрительно пробурчал КАПИТАН.
— Это не я, — я смотрел на КАПИТАНА в упор. — Это оно меня с собой отождествляет.
— Тогда, — КАПИТАН широко улыбнулся, обнажая превосходные зубы, — тогда это не мироздание, а мироразвалюха!
— Я что, так плохо выгляжу?! — деланно изумился я.
— Внешне выглядите вы превосходно, — сухо сказал КАПИТАН. — Мирозданию и не снилось, что там говорить. Да и не мудрено: всех бы поили таким кофе!
— Не скупитесь на кофе, КАПИТАН! — мне почему-то хотелось завоевать расположение этого человека. — Представьте на секунду, что всё будет не так, как вы говорите. Что всё будет ровно наоборот. Что я вернусь с победой. Что мир станет воистину другим.
— Вы не вернётесь, — сказал КАПИТАН. — Вы в любом случае не вернётесь.
В эту секунду снова тихий глубокий выдох пространства, казалось, наполнил студию до краёв. Шорох жалюзи, шелест страниц времени, шевеление невидимых существ, бесплотных и неведомых, — всё слилось в один неслышный шёпот…
КАПИТАН насторожился, но, спохватившись, попытался снова принять независимую ленивую позу.
Он опоздал. Настроение его уже бесповоротно изменилось. Тревога переливалась через края его трепещущей души, и скрыть это он не мог, как ни пытался.
— Успокойтесь, КАПИТАН! — я положил ладонь на его руку. — Я всё знаю…
— Что? — он отдёрнул руку, как обожжённый, — что вы знаете?
— Знаю, — я отпил глоток остывшего кофе. Холодный он был ещё ароматнее и крепче. — Знаю, что привезли оружие.
— Ну, всё! — КАПИТАН откинулся на спинку кресла.
— Что — всё? — не понял я.
— А всё. Это уже не курение. Это уже… Вы только что подписали вашему охраннику смертный приговор!
— Я?
— Вы!
— Это как же?
— Никто, кроме сержанта, не мог вам рассказать, что оружие уже здесь!
— Вы — дурак! — вдруг крикнул я, изумляясь и радуясь своему внезапному горячему гневу.
— Что? Как вы…
— Дурак! — снова крикнул я. — Какой вы, к чёрту, офицер? Любому идиоту было бы понятно, что смена охранника длится 12 часов! Откуда ТРЕТЬЕМУ знать про оружие?
— Замолчите! — с яростной силой сказал КАПИТАН. — Немедленно заткнитесь, вы, урод несчастный!
— Болван! — я орал уже, стоя напротив него, отшвырнув своё кресло. — Безмозглый сыскарь! Мало того, что вы все — мразь и дерьмо по определению,— так вы ещё и идиоты!!
— С-с-сука… еврейская блядская с-сука, — прошипел КАПИТАН, медленно поднимаясь. — Издай ещё хоть один звук…
Я дёрнулся, подаваясь к нему, и в тот же миг мир вокруг меня изменил конфигурацию. Прежде чем боль хлынула в мою голову, я увидел, что потолок стал стеной и ушёл высоко-высоко, а пол прислонился ко мне так, что мне было удобно на него опереться всей спиной. Горячий звон сотен колоколен раздался почему-то не снаружи, а глубоко внутри меня, и плыл толчками, как будто кто-то крутил старую магнитофонную плёнку с затёртыми временем кусками…
«Он меня ударил, — спокойно сказал кто-то совсем рядом, — он ударил, и я упал, и он меня пинает своими лакированными сапогами, и пинает как-то необыкновенно ловко, потому что мне ужасно больно. О, Господи! как же мне больно!! — но я знаю, что крови не будет, ну, может быть, синяки будут; так что с того, они просто скажут потом на Совете, что я опять хотел несанкционированно уйти, вот и бился всем телом обо что попало, а они пытались меня спасти, а я всё бился да бился обо все углы… об пол… о мебель… о… о… о-о-о-о-о-о-о-о-о, Бо-о-о-о-о-о-оже, хватит, хватит, хватит… хва… хва… »
— Вас не удивляет, нет? — КАПИТАН курил, а я сидел напротив него в своём кресле, как ни в чём не бывало…
— Что? — губы шевелились с трудом, как приклеенные. — Что Вы сказали?
— Я спросил вас (повторю, будьте внимательнее, пожалуйста): вас не удивляет, мой друг, что вам совсем-совсем не больно?
— Мне больно, — сказал кто-то во мне. — Мне очень больно.
— Не лгите! — КАПИТАН широко улыбнулся своей голливудской улыбкой. — Вам было больно, не правда ли? а вот теперь Вам совсем не больно! Так ведь?
Я внимательно посмотрел на него. Он был само добродушие и расположение. Он был склонен шутить, улыбаться, курить, пить кофе, беседовать. Господи Боже, я не мог понять: он бил меня или нет?!
— Вы нас недооцениваете, — поучительно и с явным сожалением сказал КАПИТАН.— Вы всегда нас недооценивали.
— Ошибаетесь, — возразил я, едва шевеля языком, — я всегда отдавал вам должное, и других учил отдавать…
— И сами не умели, и других ещё к тому же брались учить! — капитан укоризненно качал головой. — Ай-яй-яй, а ещё умный человек!
Я не хотел больше ничего говорить. Я был пуст. Я был уничтожен.
КАПИТАН допил кофе, встал, затянул ремень, застегнул воротник мундира, надел фуражку, весело посмотрел свысока на меня, сгорбленно сидевшего в кресле:
— Ну, мой друг.… Вот теперь нам действительно пора!
Я встал на удивление легко. Боли нигде не было. Моё тело жило отдельно от меня, и я очень медленно обретал его снова, пока шёл рядом с КАПИТАНОМ туда, где должен был быть выход. Но выхода никакого не было — мы просто прошли мимо большого окна в полстены, закрытого лёгкими жалюзи, и студия перетекла в широкий закругляющийся коридор, слегка уходящий вниз. Мягкое покрытие пола глушило шаги. Свет лился, казалось, прямо из стен цвета алюминия с примесью голубизны. Коридор всё глубже и очень плавно уходил вниз, поворачивая то влево, то вправо. Мы шли молча, нога в ногу, рядом… мне очень хотелось, как ребёнку, крепко ухватиться за рукав капитанского мундира, и я какое-то время потратил на то, чтобы уговорить себя не делать этого, хотя мне было совершенно ясно, что я люблю этого человека и доверяю ему, как самому себе. Не останавливаясь, я повернулся к нему, чтобы спросить, как его зовут, но он мягким жестом остановил меня и приложил палец к губам, тихо лучась улыбкой, исполненной отеческой заботы и доброты. Потом он чуть сократил дистанцию между нами, и мы легко соприкоснулись рукавами. В тот же миг я горячо заплакал, слёзы потоком текли мне на одежду, но я знал, что нельзя останавливаться, нельзя плакать в голос, нельзя вытирать слёзы — надо просто идти, пока рядом со мной идёт вот этот человек в мундире, пахнущем знакомым мне с детства запахом «Шипра» и табака папирос «Казбек»… Я не смотрел уже никуда, только вперёд, а потом КАПИТАН вдруг остановился и повернулся ко мне, и я тоже остановился и понял вдруг, что дальше идти мне просто некуда и что сейчас мы расстанемся с ним навсегда, и я больше никогда уже не увижу этого человека, который был мне отцом всё это время, пока мы шли с ним рядом.
Сейчас я мечтал только о том, чтобы он обнял меня…
— Теперь — можно, мой мальчик, — тихо и нежно сказал КАПИТАН, лаская меня взором, — ты что-то хотел сказать мне?
— Ты — мой отец? — услышал я с изумлением свой вопрос.
— Нет, — печально улыбнулся КАПИТАН, — и чтобы рассеять это недоразумение, давайте снова перейдём на «вы».
— Ты… Вы… — прошептал я, сбиваясь, — вы должны знать, я хочу, чтобы вы знали: я обязательно вернусь!
— Нет, — КАПИТАН уже не улыбался. — Нет, мой друг. Не надо. Мы оба с вами знаем, что вы не вернётесь в любом случае.
— Почему? — прошептал я сквозь вновь нахлынувшие слёзы.
— Потому, что вы не дурак, — сказал КАПИТАН просто и горько. — Дурак, как вы помните, — я. А теперь идите.… Идите. Пора.
2
… у людей всё общее, потому что людей нет, а есть бесчисленные отражения одного-единственного человека в гранях вращающегося кристалла-мира.
Бог не создавал людей — Бог создал человека.
И вот этот, один-единственный человек бесконечно смотрится в грани вращающегося кристалла-мира и никогда себя не узнаёт, а видит всевозможные разные обличья и взаимодействует с ними, не осознавая, что взаимодействует, по сути, всегда с самим собой.
Грани мира-кристалла состоят из бесчисленного количества эйдосов, тех самых платоновских эйдосов, которые способны порождать бесчисленное же количество отражений материальных структур в кристалле-мире.
Человек не осознает свою единственность; он не может вспомнить, что видит только множество своих же отражений. И он не осознаёт это потому, что с эйдосами взаимодействует только он один; обращаясь к эйдосам от лица своих бесчисленных отражений, человек в лице этих отражений активно, усилием мысли извлекает из эйдосов смыслы. Смыслов в эйдосах ровно столько, сколько обращений от имени отражений одного человека к эйдосам поступает. Воспринимая эти обращения, эйдосы и сами обогащаются, множа свои смыслы…
Внешнее, макроскопическое единство мира объясняется тем, что человек-то всё равно всегда один-единственный, созданный Богом по образу и подобию своему…
И поскольку он — один, то и мир-кристалл — один.
Один — но не един!
Ибо граней у этого кристалла — множество, и отражений человека — множество, и человек своего изначального одиночества не осознаёт и полагает, что людей — много…
Если этой идее суждено продвижение, то человек начнёт постепенно вспоминать, что он — один.
Количество граней кристалла-мира начнёт уменьшаться.
Вслед за этим начнёт уменьшаться количество отражений.
Вслед за этим начнёт падать количество обращений к эйдосам.
Вслед за этим начнёт исчезать множественность смыслов.
В конце времён всё придёт к единству трёх ипостасей: человека, Бога и мира. Они сольются в одно неделимое, как это и было когда-то.
Но кристалл этот, эта триединая сущность не будет повторением первородной триединой сущности, потому что смысл у неё будет совсем другой, несравненно более глубокий.
На этой основе начнётся строение нового мира…
И это — бесконечная цепь превращений, имеющая целью создание и гармонизацию бесконечного множества миров…
… — Вы меня простите, конечно, но ведь это просто невежливо, в конце концов! Вы не находите?
Я с трудом оторвался от текста… Голос — холодный, мерный, монотонный, без полутонов и оттенков, цедящий слова, нет, рубящий их на равные мелкие части, доступные пониманию, — этот голос всё равно дышать не дал бы. И читать не дал бы. И мыслить не дал бы. Я ещё не увидел никого, но уже знал, что этот голос принадлежит человеку, который в принципе существует с самого начала только сам для себя. Важно было исключительно то, что он, этот человек, думал сам, что говорил он сам, что делал он сам. Все остальные были фоном. Никто не имел права на то, что мог делать, думать и хотеть он. Я изначально уже ненавидел его — неважно было, что будет потом. Я услышал голос врага; я его вспомнил в себе как голос мучителя, ледяного злодея, который сам не живёт и другим жить не даст. Презрительное бешенство выросло во мне; оно задавило страх, оно противилось разуму.
« Гордыня… — ещё успел укорить я сам себя. — Будь осторожнее, всё-таки… этот не остановится… ».
«Э-э-э-э-э, — не замедлило фыркнуть другое моё «я», — тебя уже били, кажется. Не всё ли равно? Есть шанс, к тому же, что этот будет похлеще; ещё убьёт ненароком… вот и славно!»
Пальцы сами размеренно рвали на мелкие кусочки листок с недочитанным текстом, взор слепо упёрся в того, кто сидел напротив…
«… и ненавидишь ты его потому только, что это он — хозяин ситуации, а не ты… а сам бы ты на его месте как себя вёл?» — вступило в разговор моё третье «я».
… Поздно… поздно…
Комната была совсем другой. Места было мало, и воздуха было мало, и свет мёртво висел в кубике пространства, и стол был пуст совершенно…
Я сразу увидел зеркало в полстены справа от себя… ну, да… знаем мы эти зеркала…
— Так я повторяю, с вашего разрешения, свой вопрос: вы — нормальный человек?
ОН был белёсый какой-то.… Встретишь на улице — ни за что не запомнишь этой встречи. Серое лицо, полусонный взор мутных глаз, то ли голубых, то ли вообще бесцветных. Резиновые губы. Лицо никакое: невыразительное, со стёртыми чертами и неровной, как бы нечистой кожей. Я сразу определил его как шизоидного психопата — и поразился, недоумевая: какие грани отразили меня в таком воплощении… зачем? Почему?
Мне стало страшно.
« Ты, кажется, хотел умереть? — спросил я себя. — Ты всё ещё хочешь умереть? Здесь и сейчас? Принять смерть от этих рук? Ты и правда хочешь, чтобы эта полоска бледных губ растянулась, приоткрылась в словах «взять его»?!
— Я не хочу, — сказал я неожиданно для себя самого. — Нет, не сейчас…
— Простите? — человек напротив не шелохнулся. Казалось, что говорит не он, а кто-то внутри его. — Простите, не понимаю вас.
— Это вы меня простите, — ровно и спокойно сказал я, инстинктивно избегая всяческих интонаций. — Я не расслышал вашего вопроса… я даже не видел, как вы вошли… не помню, как я сам здесь оказался… Я очень внимательно читал текст. Ушёл в себя…
— В этом не было никакой необходимости, — человек напротив продолжал говорить чужим голосом, — все стенограммы ваших сомнических вербализаций… то, что вам угодно было назвать хулиологическим исследованием некоей теории, все эти ваши… э-э-э-э-э… записки не раз и не два передавались вам заранее с целью ознакомления… Вы же раз за разом упорно утверждаете, что ничего не помните. Тем не менее, мы здесь не можем тратить время на изучение вами вас самого, о чём бы ни шла речь. Если вы не готовы к беседе — дайте мне знать, я уйду. У меня много ответственной работы. В отличие от вас, я не бездельник, спекулирующий на собственных рефлективных состояниях. Итак, повторяю: если вы…
— Простите, — я перебил его, преодолевая страх, — простите, но…
— Никогда не смейте перебивать меня. Я для вас не собеседник. Мы работаем с вами в режиме дознания. Я задаю вопрос — вы на него отвечаете — ваш ответ фиксируется — я задаю следующий вопрос. Если вы не хотите отвечать или не знаете ответа — мы переходим к следующему вопросу. Доступно?
— Вполне.
— Вы готовы к работе?
— Готов.
— В таком случае, я в последний раз повторю вопрос, от ответа на который вы попытались уклониться, имитируя крайнюю заинтересованность очередным фрагментом вашей сомнической вербализации одного из не интересующих нас сегодня эпизодов. Итак, будьте внимательны, пожалуйста, я повторяю вопрос в последний раз: вы — нормальный человек?
— Я не могу так работать. Мне нужно знать, с кем я разговариваю.
— Называйте меня по званию.
— Я не знаю, в каком вы звании…
— Знаете. Я представился.
— Вы сами сказали, что я был занят…
— Я ничего такого не говорил: я указал вам на то, что вы имитируете свою крайнюю заинтересованность…
— Я не имитировал…
— Я в последний раз настоятельно прошу меня не перебивать.
— Я вас не перебиваю. Как один из… дознавателей, вы должны, как мне кажется, способствовать процессу дознания. И если я не могу отвечать в пустоту, не зная, с кем я разговариваю, страдает сам процесс дознания, не так ли?
— Принимается. Поскольку я здесь именем Совета и по поручению Комиссии, я пойду на некие уступки. Но не на кардинальные. Доступно?
— Доступно.
— По званию я — ПОЛКОВНИК. Обращайтесь ко мне, пожалуйста, «господин полковник».
— О! До вас со мной… м-м-м-м-м… беседовал КАПИТАН…
— Вам не следует на основании этого делать вывод, что после меня с вами будет беседовать генерал, — резиновые губы растянулись в усмешку, но не разошлись ни на миллиметр.
— А я здесь не для того, чтобы делать выводы, — я откинулся на спинку стула, и только тут обнаружил, что стул плавно покачивается, реагируя на мельчайшие движения тела. — Это вы будете выводы делать. А я отвечаю на ваши вопросы.
— Я игнорирую ваш хамский тон и недопустимое поведение только потому, что знаю, кто вы. Не будь я отягощён настоятельными рекомендациями Совета и просьбами членов Комиссии, вы были бы немедленно наказаны, — ПОЛКОВНИК не скрыл презрительной гримасы. — Тем не менее, суть вашего замечания меня вполне устраивает. Итак?
— Я не нормальный человек. Я сумасшедший. Я хулиолог.
— Как мне обходиться с вами в таком случае?
— Как с нормальным человеком.
— Хм.… Принимается. Итак, сумасшедший нормальный человек-хулиолог, нас интересует эпизод лета 1983 года, когда, судя по тексту ваших… э-э-э-э… записей, вы были арестованы прямо на вашем рабочем месте и доставлены в Управление, где, якобы, к вам был применён допрос с пристрастием, или, как вы сами изволили выражаться, — ПОЛКОВНИК легко пробежался пальцами по полировке стола, будто роясь в невидимой мне лежащей перед ним стопке бумаг, — «допрос под лампой»… Я правильно говорю?
— Правильно.
— Будьте любезны, расскажите мне, пожалуйста, весь этот эпизод снова с самого начала и до самого конца, не упуская мельчайших подробностей.
— В этом нет никакой нужды, ПОЛКОВНИК…
— «Господин ПОЛКОВНИК»…
— Господин ПОЛКОВНИК, в этом нет никакой нужды. Все обстоятельства эпизода достаточно подробно описаны мною в поэме «Арест».
— Поэма «Арест» имеется в вашем деле, и мы, конечно, тщательнейшим образом изучили её. Впечатляет. Я даже так скажу, — ПОЛКОВНИК прищурился, — вы удивительным образом расставляете слова по своим местам… Хм… Возможно, в этом и состоит искусство поэта…
— ПОЛКОВНИК, не надо, мы же не собеседники. Вы задаёте вопрос — я отвечаю.
— Не диктуйте мне, пожалуйста, как мне себя с вами вести. У меня широкие полномочия. Я могу менять форму нашей с вами работы по своему усмотрению.
— Подходы ищете? — усмехнулся я.
— В этом нет необходимости.… Изымаю истину, если так можно сказать. Так вот, относительно «Ареста»… — ПОЛКОВНИК легко пробежал пальцами по полировке стола как по клавиатуре рояля. — Дело в том, что вы сами дезавуировали значение этого документа, когда в частных разговорах, особенно в состоянии алкогольного опьянения, говорили разным людям — и даже клялись несколько раз! — что ничего подобного на самом деле не было: ни ареста, ни допроса… э-э-э-э-э… под лампой, ни избиения, — ничего решительно такого с вами тем летом не происходило! Как вы это объясните?
— ПОЛКОВНИК, видите ли…
— «Господин»…
— Да будет вам, честное слово! Будете придираться — вообще ничего не скажу!
— Позвать КАПИТАНА? — спросил вдруг ПОЛКОВНИК с неожиданной теплотой.
— А самому-то, что же, слабо? — отозвался я, чувствуя, как холодеет и покрывается медленным потом спина.
— Бить людей нехорошо. Особенно по лицу. — ПОЛКОВНИК вдруг широко улыбнулся. Зубы у него были неважные — не то, что у КАПИТАНА… — Я это знаю. А КАПИТАН, видимо, нет. Впрочем… насколько мне известно, как раз по лицу вас никто не бил.… Если не считать пустяковой пощёчины, которую вы вполне заслужили. Итак?…
— Видите ли, господин ПОЛКОВНИК, — продолжил я, презирая себя за искательно спокойный тон, — в вашем вопросе есть нюанс, не прояснив который мы не можем двигаться дальше.
— Слушаю вас с интересом, — ПОЛКОВНИК чуть наклонил голову влево, и я увидел, что ему и впрямь интересно…
— Из вашего вопроса я сделал вывод, прежде всего о том, что вы полагаете, что лето 1983 года было каким-то уникальным периодом времени…
— Уточните?
— Ну, вы всё время говорите: «тем летом… летом 1983 года» — как будто было, по вашему мнению, действительно какое-то отдельное, особое, уникальное, неповторимое лето 1983 года; не в смысле погодных условий или каких-то исторических событий, а в смысле промежутка времени…
— Продолжайте, прошу вас…
— … на самом же деле никакого такого лета не было — в том смысле, что вообще не существует, господин ПОЛКОВНИК, никакой смены времён года, смены лет… веков… тысячелетий… эпох… эр… ничего этого нет, понимаете?
— С трудом. — ПОЛКОВНИК с ловкостью иллюзиониста извлёк откуда-то из-под стола пепельницу, пачку сигарет, зажигалку и легко толкнул мне всё это через стол. Я жадно закурил и кивнул ПОЛКОВНИКУ в знак благодарности.
— Ну, ну, дальше, пожалуйста…
— Да это, в общем, известная вещь.… Видите ли, не время идёт сквозь нас, а мы идём сквозь него.… Само же оно стоит на месте.… Хотя.… И оно может идти сквозь нас, но в другом смысле… Короче говоря, нет никакого времени, есть некая конфигурация мирового поля сознания. Эта конфигурация создаётся нами и создаёт нас в свою очередь, поскольку сознание каждого из нас — это крохотный квант вот этого самого общемирового поля.… Ну, я пошлости говорю, простите.… Это элементарно…
— А вывод, вывод?!
Я невольно отшатнулся, с такой неожиданной силой ПОЛКОВНИК подался ко мне всем телом, всем лицом…
— Вывод… — я, собираясь с мыслями, вдавил окурок в дно пепельницы. — Вывод, пол…, простите, господин ПОЛКОВНИК, состоит в том, что лето, осень, зима, весна… все годы… века… все времена вообще остаются всегда одними и теми же… и для нас они отличаются чем-то только потому, что меняемся мы сами, понимаете?
— Вы хотите сказать… — ПОЛКОВНИК снова был ледяно спокоен и говорил опять издалека, медленно процеживая слова сквозь плотно сомкнутые губы. — Вы хотите сказать, что нам только кажется, что существует ход времён, а на самом деле… — он замолчал…
— А на самом деле, господин ПОЛКОВНИК, существует только изменение нашего сознания. И ничего более. Модификация кванта сознания модифицирует поле сознания. И наоборот. Мы говорим: «Такой-то год был холодный… голодный… хороший… Он был богатым на события… радостным… горьким… страшным… » А на самом деле, это мы были холодными… или тёплыми.… Это мы были голодны или сыты.… И так далее… Времена всегда одни и те же. Это мы всегда разные. Понимаете?
— Подождите.… Но данные астрономии… — ПОЛКОВНИК развёл руками.
— Да нет никаких данных астрономии, ну что вы, в самом деле, как ребёнок!? — я свободно рассмеялся, почуяв давно забытую лёгкость в душе. — Есть данные астрономов, и не более того!
— А археология?
— Да бросьте! Нашли груду битых черепков… напридумывали, Бог знает, чего!
— Но углеродный анализ…
— Э-э-э-э, — я поморщился и снова закурил. — Поговорите не с простецами, а со специалистами. Они вам расскажут, чего стоит этот анализ…
— Ну, хорошо. — ПОЛКОВНИК прищурился. — А палеонтология? Останки доисторических животных? Тоже чепуха и выдумки?
— Господин ПОЛКОВНИК! — я стал говорить медленнее, чтобы он успевал прочувствовать то, что чувствую я. — Господин ПОЛКОВНИК, это не мы находим развалины древних городов и кости давно вымерших животных. Это они находят нас. Попытайтесь понять. Не мы находим время на каком-то этапе его развития, в какой-то его конфигурации — это время находит нас. Оно застаёт нас такими, какими мы готовы его принять. Оно хочет нам помочь идентифицировать самих себя.… Найти самих себя… Оно, время, нам помогает.… Подсовывает нам всякие знаки… Опорные столбики… Черепки… Кости.… Вот я нахожу берцовую кость невиданных размеров.… Зачем это? А вот зачем: «Смотри! — говорит мне время, — как всё ужасно могло бы быть.… Вот ты мог бы оказаться среди этих чудовищ.… И смотри, как тебе повезло.… В каком мире замечательном ты живёшь!». И вот, если до того, как я нашёл эту кость, я был несчастлив, то теперь — совсем другое дело.… Теперь я говорю себе — понимаете? — смотри, мол, как тебе повезло… А ты ещё переживал из-за всякой ерунды… А жил бы среди тираннозавров — лучше бы тебе было? Время хочет помочь нам, господин ПОЛКОВНИК… Оно хочет, чтобы мы его приняли как своё время, потому что тогда мы самих себя примем… и когда мы его принимаем, своё время, — мы движемся вперёд, модифицируя поле сознания путём модификации наших собственных сознаний. Этот процесс называется цивилизацией. Если же время не застаёт нас готовыми к тому, чтобы мы приняли его, мы его и не принимаем; время в этом случае нас не застаёт на месте, не идентифицирует нас, не опознаёт. И тогда мы не принимаем его. Понимаете?! И тогда…
— Война… — тихо сказал ПОЛКОВНИК, не разжимая губ. — Бунт. Революция. Гибель цивилизации…
— Цунами, — в тон ему отозвался я. — Землетрясение. Потоп. Столкновение Земли с кометой.
— Как?! — ПОЛКОВНИК не смог скрыть потрясения. — Как, и это тоже?
— А вы думали, что земля — это земля, а мы — это мы? — усмехнулся я…
Мы помолчали.
— Я где-то всё это читал… — сказал ПОЛКОВНИК. — Это не вы придумали.
— Господи, ну где и когда я говорил, что всё это я придумал?
— Чего же они от вас хотят?
— Кто «они»?
— Ну… Совет… Комиссия…
— Да вы у них и спросите, чёрт побери! Я вообще ничего не хотел; я только одного хотел и хочу: У — МЕ — РЕТЬ! Ясно вам?
— Не кричите и не пытайтесь сделать из меня сообщника! — ПОЛКОВНИК вернулся к своему презрительно-ледяному тону. — У вас ничего не выйдет!
— А я и не пытаюсь… — я изо всех сил пытался взять в себя в руки, успокоиться, отдышаться… — мы же договорились: вы спрашиваете — я отвечаю.
— Вернёмся к вашей поэме. — ПОЛКОВНИК опять легко и быстро пошевелил пальцами, как бы листая воображаемую стопку листов бумаги. — Насколько я вас могу понять, событий, описанных вами в поэме «Арест», в действительности не происходило. Так?
— Нет, не так.
— А как?
— А вот как: в вашем лете 1983 года таких событий не существовало, а в моём они существовали!
— Но не было же ареста! Фактически не было!?
— Для вас — фактически — не было. Для меня — был.
— Но документальные подтверждения отсутствуют!
— А поэма?
— Поэма не документ!
— Ну, конечно! — я саркастически рассмеялся. — Поэма не документ. А донос — документ. Так, что ли? Для вас факт — это протокол допроса, а для меня факт — это мои стихи!
— Послушайте, — ПОЛКОВНИК начинал терять терпение, и я понял, что разговор подходит к опасной черте. — Послушайте, я убедительно прошу вас прекратить всю эту бездарную… софистскую болтовню. Не издевайтесь над процессом дознания — это плохо кончится для вас; я не шучу, даю вам честное слово офицера. Мы с вами живём в одном реальном мире. В нём действуют одни и те же физические законы. Мы с вами оба — люди. И как бы я вас ни презирал, я взываю сейчас к вашей совести, если она у вас ещё есть. Остановитесь, пока не поздно! Независимо от вашего желания существуют объективные события, явления, вещи, аксиомы, принципы.… Существует Вселенная, в конце концов, чёрт вас побери… — ПОЛКОВНИК явно терял терпение. — Всё, что относится к вашей игре воображения не имеет никакого отношения к тому, что происходит на самом деле! Вы — поэт? Ради Бога, и будьте поэтом, но оставьте реальный мир в покое! Я спрашиваю вас в последний раз: вы солгали относительно эпизода лета 1983 года? Солгали или не солгали?
— ПОЛКОВНИК…
— «Господин»! «Господин ПОЛКОВНИК», дьявол возьми вашу душу!!
— Да, да, господин ПОЛКОВНИК… — я вдруг остро почувствовал, что должен спешить. — Позвольте мне всё вам объяснить. Клянусь, я буду краток. И клянусь, если не смогу ничего сказать по существу, попрошу вас прекратить эту беседу. Я не хочу сердить вас, вовсе нет. Я хочу только одного: я хочу быть услышанным… понятым… прочитанным.… Ну, дайте мне последний шанс! Разрешите, я попробую… ну, в последний раз, а?
— Хорошо. — Он был бледен и зол. — Говорите.
— Господин ПОЛКОВНИК, я сейчас искренне и горячо молю Бога, чтобы вы меня поняли.… Нет, не поняли.… Приняли, понимаете?! Примите моё видение самого себя — иначе у нас ничего не получится.
— Да, я понимаю теперь… — ПОЛКОВНИК смотрел сквозь меня, и я с трудом подавил в себе мучительное желание обернуться. — Я понимаю КАПИТАНА… Вы — мерзавец. Вы неслыханный мерзавец. Вы сбиваете людей с прямой дороги. Идя сюда, на дознание, я дал себе слово, что вам не удастся вывести меня из состояния равновесия. Но вам это удалось, негодяй вы проклятый… Вам это удалось, потому что у вас нет ничего святого! Вы всё готовы оправдать, абсолютно всё! Любое злодеяние — и, прежде всего, любое собственное злодеяние — выглядит в ваших бесовских речах благим делом, невинной игрой поэтического воображения.… Даю голову на отсечение: вы никогда никого не любили! Поэтому и вас самого невозможно любить…
— ПОЛКОВНИК…
— «Господин», «Господин ПОЛКОВНИК», сволочь вы отборная!
— Господин ПОЛКОВНИК, но ведь и на самом деле… вот как вы все любите говорить — «на самом деле»! — все правы, абсолютно все… Ну, послушайте, подождите… вдумайтесь… Ведь то, что один видит чёрным , другой видит белым, а третий — серым.… Ну ладно, у нас, людей, это, в общем, близко: серое, белое, красно-буро-малиновое в крапинку.… Но вот смотрите, мир, по-вашему, один и един, а все видят его по-разному: люди, пчёлы, кошки, кроты, черепахи.… А как это может быть: мир един и один, а восприятие этого мира живыми существами, населяющими его, разное.… Ведь это же первый курс философского факультета… азбука.… Не может быть так: мир — один, а восприятие его — разное…
— Может, — сказал ПОЛКОВНИК, — именно так и может быть, и должно быть, господин лжец. Вы полагаете, вы самый умный? Восприятие мира зависит от степени развития, на которой находится воспринимающий. Чем выше уровень развития, тем богаче восприятие. Что? И с этим будете спорить? Господи, да посмотрите вы на себя! Ничего толком не знаете, посшибали верхи! Все ваши рассуждения могут быть всерьёз восприняты только теми, кто знает ещё меньше вас! Слава Богу, не всех вам удалось одурачить. Посмотрите на себя, вы, ничтожество, ещё раз говорю вам! Ну, что вы там ёрзаете как на иголках, а? Придумали, как выкрутиться, да?
— Придумал, — сказал я. — Конечно, я придумал, господин ПОЛКОВНИК, как выкрутиться… Вы правы: восприятие зависит от уровня воспринимающего. И это значит, что для каждого уровня восприятия существует свой мир. Отдельный. Ибо не могут воспринимающие структуры, находясь на разных уровнях восприятия, говорить на одном языке. И сравнивать свои уровни восприятия не могут. И…
— И?
— И я не лгал, понимаете? Я не лгал! В моём мире арест был. А в вашем не было. Ну, я же для этого и иду… Я же хочу сам всё понять.… Ну, господин ПОЛКОВНИК, неужели мы с вами здесь, сейчас будем решать, получится или не получится? Я же вернусь и всё расскажу, да и потом вы же наверняка всё будете видеть, и слышать. Вы же оружие какое сделали! Я же не смогу, даже если захочу, вас обмануть, ну, честное слово… Ну, дайте сказать… У меня есть решительный аргумент, главный, уже сейчас есть!
— Неужели? — ПОЛКОВНИК вдруг скорчился от беззвучного хохота, его просто крутило всего по незримой спирали, он перегибался пополам, распрямлялся снова, задыхался, не мог сказать ничего, только руками махал, мол, отвалите вы от меня все, избавьте, Христа ради, от этого шута горохового…
— Господин ПОЛКОВНИК, — сказал я снова совершенно спокойно, — а как, по-вашему, это возможно: акт воображения, акт творчества, становится вдруг фактом протокола?
— Что? — продолжая киснуть от смеха, всхлипнул ПОЛКОВНИК. — Как… вы… что?
— Если ареста не было, — продолжал я в том же тоне, — за каким чертом вас сюда послали?
Он задохнулся и уставился на меня так, как будто увидел самого себя, сидящего на моём месте…
— Вас же сюда прислали не дознание проводить, — продолжил я ровно и доброжелательно, как будто ничего не произошло, — вас прислали узнать, что я на самом деле помню, не так ли? Успокойте членов Совета: я помню всё. И Комиссии подайте благожелательный рапорт: напишите, что у меня полная ретроградная амнезия.
Мне казалось, что мы молчали вечность, неотрывно глядя друг другу в глаза.
Потом ПОЛКОВНИК встал, повернулся ко мне спиной, подошёл к стене и нажал невидимую кнопку. Дверь открылась. Я увидел полную тьму в проёме открывшегося квадрата. ПОЛКОВНИК повернулся ко мне и последний раз пронзил меня мёртвым недвижным взором полузакрытых глаз.
— Прощайте, — сказал он плоским высоким голосом — и вышел во тьму.
— Прощайте, — ответил я самому себе, когда белая глухая стена снова медленно закрыла чёрный проём пустоты.
3
— Послушайте, ну правда, как же вам не стыдно… Интеллигентный образованный человек, начитанный, умный, тонкий.… Получили прекрасное образование… поэт… психотерапевт… и так далее.… Наконец, вы же … этот… как вас там… ПАНМЕИСТ, вот! Как же вы могли написать такое.… Это же читать невозможно! Неужели вам самому не стыдно?
— Да всё ровно наоборот, помилуйте! Это вам стыдиться надо! Держите меня, Бог знает сколько, в этой вашей стерильной тюрьме из небьющегося стекла и нержавеющего металла. Поите или кормите, уж не знаю, какой-то дрянью жуткой, от которой я давно потерял счёт времени и из-за которой я не представляю себе, когда закрываю глаза, где я их открою. Ничего не узнаю вокруг и мало что понимаю. Разумеется, я сам ужасаюсь написанному. Будь моя воля, всё уничтожил бы немедленно! Да ведь вы и уничтожить не даёте! Всё отбираете, уносите, пока я валяюсь. Пользуетесь тем, что я не могу не писать под воздействием этой вашей… что это у вас там?… как называется?… да ладно, не важно.… Никак не пойму, зачем вам всё это надо?
— Необутал.
— Простите?
— Мы даём вам необутал.
— Что это такое? Галлюциноген?
— М-м-м-м-м… не совсем…
— Так что же это?
— Ну… я бы это назвал… э-э-э-э-э-э-э… высококорректным стимулятором ваших сомнических вербализаций.
— Вы хотите, чтобы я с ума сошёл, что ли?
— С ума вы не сойдёте. Необутал абсолютно безвреден в смысле каких бы то ни было роковых последствий для вашей психики. А потом.… Какая вам, в сущности, разница? Вы же сами считает себя сумасшедшим, не так ли? Хотя ваши вербализации…
— Что за чертовщина, ей-богу? Почему «вербализации», если я всё равно всё записываю?
— Потому что вы, когда пишете, всё проговариваете. Вы, если можно так выразиться, пишете вслух, понимаете? Это позволяет нам сверять ваши записи с нашими записями. Мы же снимаем всё, естественно, постоянно… … Гм… Дело, видите ли, в том, что вы… в этих… э-э-э-э… состояниях, что ли… очевидно, воображаете, что беседуете с кем-то с глазу на глаз или находитесь в огромной аудитории, проводите семинар, или читаете лекцию, чаще всего вашим коллегам, докторам… Очень, очень впечатляет, уверяю вас! Особенно ваши страстные пассажи, исполненные нецензурного пафоса, и ваше стремление записать не только связный текст, но и, в некотором смысле, набор звуков, сопровождающих ваше эмоциональное состояние непосредственно в момент… ну, в момент вашей связи, что ли, с вашими гипотетическими слушателями.… Хм… да.… Хотя, надо сказать со всей прямотой… Ерунда всё это, все эти ваши меридианы, параллели, астросистемы… Чушь, честное слово! Казалось бы, неглупый человек.… Много пользы могли бы принести.… Надо признать, объём ваших знаний меня просто поражает.… А память!
— Какая память?! Какие знания, чёрт вас возьми?! Я не помню ничего из того, что я написал! НИ — ЧЕГО! Это всё.… Это всё вы, отравители хреновы, мать вашу! Вы мне эту мерзость в воду подмешиваете?
— А?
— Я говорю, куда капаете-то мне эту гадость вашу!? Этот, как его…
— Необутал?
— Ага. Необутал, сволочь, в воду, что ли?
— Нет.
— В еду?
— Нет.
— В воздух, что ли?
— В воздух.
— Постоянно?
— Зачем? Это не нужно. У необутала достаточно хорошо выражена фаза устойчивого последействия.
— Та-а-а-ак… Прекрасно, нечего сказать… Гуманисты.… Это из-за последействия этого долбанного необутала я каждый раз просыпаюсь на новом месте?
— Вовсе нет. Вы живёте в превосходных комфортабельных условиях. Ваша камера ничем не отличается от номера пятизвёздочного отеля. Вас отлично кормят, согласитесь. Ну, вот разве что, нет никаких средств внешней связи, музыки, книг.… Да и зачем вам всё это, помилуйте?
— У вас здесь что, множество таких комфортабельных… камер?
— Да нет же, повторяю. Вы живёте в одном и том же месте!
— Почему же я его всякий раз не узнаю, это одно и то же место?
— Ну… необутал, коллега…
— Вы же сказали, что он безвреден!
— Абсолютно! Последействие необутала стопроцентно корректно, так как необутал безупречно чист экологически.
— Но если я, просыпаясь утром, не узнаю то место, в котором уснул…
— Это — необходимый элемент стимуляции Ваших сомнических вербализаций. Лёгкая доза раздражения, так сказать.
— Вы, может быть, скажете, что меня и допрашивают всякий раз в одном и том же месте?
— Во-первых, вас никто не допрашивает. С вами беседуют, не более. Во-вторых, совершенно верно, с вами беседуют всегда в одном и том же месте, так сказать, у вас на дому. И в абсолютно доброжелательном тоне. Сервис у нас на высоте, коллега, согласитесь!
— А обзывали и били зачем? Или это — неотъемлемая часть вашего сервиса?
— Не мелите чепухи. Никто вас не оскорблял и не бил.
— Ну, конечно! Это всё необутал! И «блядская еврейская сука» — необутал. И по морде — необутал.… И сапогами КАПИТАНСКИМИ по яйцам — тоже необутал!
— Подождите.… Так, стало быть, вы дурака валяете, что ли?! Сами всё помните прекрасно, а как до дела дойдёт — в «несознанку» уходите?! Славно! Да и Бог с вами, это дело не меняет. Давайте по-другому. Ну, включите голову, вы же доктор, как-никак. Допустим, побои.… Где же, в таком случае, следы этих побоев?
— Следы?! Да вы же легко могли меня «выключить» на месяц и лечить себе спокойно в условиях полнейшего моего отрубона! И разбудить, убедившись в полном отсутствии следов побоев! А теперь ваньку валяете!
— Месяц?
— Да хоть год!
— Исключено. Абсолютно исключено.
— Это ещё почему?
— А у нас с вами нет месяца.
— Нет месяца?
— Нет.
— Вы хотите сказать.… Слушайте, как давно я здесь?
— Не скажу.
— Почему?
— Максимально возможная и максимально полная пространственно-временная дезориентация — один из необходимых элементов эксперимента.
— Значит, никто не бил?
— Никто, уверяю вас!
— Необутал, значит?
— Необутал, коллега.
— Забавно!
— Не соглашусь с вами, извините: всё вполне серьёзно.
— Так, в таком случае, не сделать ли мне вывод, что и беседует со мной всякий раз один и тот же человек?
— А не всё ли вам равно, позвольте спросить?
— Да как вам сказать…
— А вот так прямо и сказать! Это же ваша теория: никого в мире, кроме вас и ваших бесчисленных отражений в гранях вращающегося кристалла-мира не существует.
— Ну, всё-таки, хотелось бы всё знать.
— Вам говорят всё, что вам нужно знать, уверяю вас.
— Допустим. Врёте, конечно, как всегда, ну ладно.… А какие ещё элементы стимуляции моих… этих… как их…
— Сомнических вербализаций.
— Да-да, какие ещё раздражители вы используете?
— Любовь.
— Любовь?!
— Любовь.
— Чью любовь?
— Вашу, разумеется!
— Мою любовь?! К кому?
— Вашу неистовую любовь к себе самому.
— И только?
— Не только.
— А ещё к кому?
— К женщине.
— К женщине?! К какой женщине? Где у вас тут женщина?
— Ну, наши женщины, как вы сами понимаете, всегда в нас.
— Слушайте…
— Дайте мне договорить, пожалуйста. Пока нам вполне достаточно ваших ежедневных и вполне интенсивных сеансов мастурбации.
— Суки, гниды, твари, блядь, сраные!
— Не надо, прошу вас! Вы уж лучше на бумаге.
— Блядь, фашисты! Педерасты хуеплётские, блядь…
— Позвать КАПИТАНА?
— Да пошёл ты на хуй вместе с твоим КАПИТАНОМ! Ты и есть КАПИТАН! Говнососы… пиздожоры… палачи ебанатские… погоди, блядь, дай срок, я отсюда выберусь, на хер!
— А, впрочем, продолжайте. Это интересно.
— Гады… хитромудые гады…
— Вот видите, господин философ, как необутал прекрасно выявляет вашу суть. Так сказать, истинные движения вашей высокой, страдающей, нежной и глубокоранимой души, если можно так выразиться. Хех!
— Сволочь ты.… Все вы здесь — фашисты пиздовонючие!
— Всё?
— Погодите… дайте, отдышусь… Ф-ф-ф-фу… чёрт…
— … а если мы решим, что ваших мастурбаций нам недостаточно, мы придумаем что-нибудь.
— Ох.… Придумаете… Что именно?
— Откуда же я знаю? Мы же учёные, а не шаманы, коллега! Мы же в процессе! Понимаете? В живом процессе поиска!
— Пропадите вы все пропадом здесь! Не нравится мне ваша усмешечка.
— Ну, ещё бы! Она же — отражение вашей!
— Господи… Господи, Боже… зачем, скажите? Зачем вам всем всё это надо?!
— Прекрасно вы понимаете, зачем нам всем это надо.
— Абсолютно не понимаю! Вы — первый человек в штатском за столько времени… впрочем, я и не знаю, за сколько времени, ничего уже не знаю, чёрт… до вас всё одни генералиссимусы, мать их.… С вами хоть говорить можно, интеллигентный человек, на первый взгляд…
— Нам всё это нужно для того, чтобы эксперимент был проведён максимально корректно.
— Да не валяйте вы дурака, честное слово! Какой эксперимент? Какой, я вас спрашиваю, эксперимент?! Хотел человек покончить с собой, три месяца искал, где пистолет купить, насилу нашёл, всё приготовил, записку написал, честь по чести.… И дёрнул же меня бес поднять трубку в последний момент! Ну, и звонил бы этот телефон, мне-то что? Так нет ведь, воспитание дурацкое сработало…
— Вы благодарить нас должны, как мне кажется.
— За что же это, позвольте узнать?
— Не будь нас, валялись бы вы уже скользким мерзким трупом в яме!
— Во-первых, не валялся бы, не нервничайте: меня бы сожгли, как я и просил в записке, а, во-вторых, я и так валяюсь в яме скользким мерзким трупом! Что, ваша эта симпатичная тюрьмашка не яма, что ли? А я не труп, по-вашему? Да я хуже трупа! Ему хоть гнить никто не мешает.
— Сами послушайте, что вы несёте! Вас от смерти спасли.
— Да кто вас просил-то?! Я вас просил? Господь вас просил? Чего вы полезли, вообще?! И потом, кто вы все здесь, на самом деле?! дьявольщина, всё равно не скажете…
— Почему не скажу? Скажу. Хотя я вам уже всё сказал, да ведь вы не слушаете никогда никого. Вы только себя одного всю жизнь и слушаете.
— А кого мне ещё слушать? Кто ещё в этом мире, кроме меня, существует? Вы, что ли?
— А что же, я и впрямь не существую, что ли, по-вашему?!
— Да нет, конечно!
— А кто же я тогда?
— А по теории, коллега, всё по той же теории! Как вы сами изволили выразиться! Результат взаимодействия… а-а-а-а, ну вас, опять лукавите, я же всё написал, вы же все сами говорите, что я вам всё написал. Если не поняли — ещё раз прочтите.
— Я — главный ПСИХОЛОГ Комиссии Совета.
— А? Что?
— Ещё раз. Вы же спрашиваете, кто мы здесь все. Вот я вам и отвечаю. Я — главный ПСИХОЛОГ Комиссии Совета.
— Какого такого Совета?
— Перестаньте паясничать, пожалуйста, я очень вас прошу. Вы в беседах ваших задушевных с КАПИТАНОМ, ПОЛКОВНИКОМ и даже — намёками! — с ТРЕТЬИМ охранником сами давно проговорились. Всё вы знаете: и про Совет, и про Комиссию, и про оружие.
— Оружие?! Какое оружие? Какой Совет? Господи…
— Объединённый Совет Учёных при ЮНЕСКО. Вы что, не слышали о таком?
— Никогда не слышал.
— Откуда же вы… почему.… Слушайте, вы меня разыгрываете, да?
— Нет, нет.… Нет! Не разыгрываю, я сам ничего не понимаю… Я никогда ни с кем не говорил ни о каком Совете, и даже не слышал, нет!
— Хм… странно… как же вы тогда сумели.… Ну, хорошо, допустим, необутал… да.… Значит, вот теперь вы услышали, если раньше не слышали, есть такой Совет.
— И давно?
— Да лет, чтобы не соврать, пятьдесят.
— Почему же ни я, ни кто-либо из моих коллег ничего о нём не слышал?
— Почему вы не слышали, не знаю. А коллеги ваши наверняка слышали.
— Но мне даже не рассказывал никто…
— А кто вы такой, чтобы вам всё рассказывать? Ах, да, я и забыл совсем! Вы же — главный и единственный. Кроме вас, великого, в мире же и не существует никто.
— А почему ни в одной телепередаче, и по радио, и в газетах… Вы что, засекречены?
— Да. Засекречены. А что вас удивляет?
— А Комиссия?
— Что Комиссия?
— Что за Комиссия при Совете?
— Комиссия по изучению проблем квантовой телепортации.
— А…
— Ну, слава Богу! О квантовой телепортации-то вы наверняка слышали?
— Ну, конечно, суперпозиция… неравенство Белла… нелокальность…
— Ну и славно! Вот мы и разобрались, где мы находимся, не так ли?
— Нет, не разобрались!
— Вот как?
— Именно так! Почему я здесь заперт? Где я? Как давно я здесь? И зачем я здесь?
— Что, опять всё сначала начнём? Хорошо, я не против. Сначала, так сначала. Значит, заперты вы, как вы изволили выразиться, в опытной экспериментальной лаборатории Комиссии.
— Где она?!
— Кто?
— Лаборатория!!
— Под землёй.
— Да, но где?
— Какая разница?
— В Москве? В России? За границей?
— Не понимаю… Вы же сами.… Это же ваше кредо — полное отсутствие всех и всяческих границ!
— Вы говорите по-русски без акцента, значит…
— Слушайте, не будьте ребёнком, честное слово!
— Ну… да… вас ведь и привезти могли…
— И вас тоже могли, да?
— Да-да… ладно… Бог с ним…
— Дальше рассказывать?
— Да! Да. Прошу.
— Ну, всё достаточно просто, в общем.… Как вы знаете, современная физика вплотную подошла к выводу об отсутствии некоей объективной реальности, не присутствующей в процессе её обнаружения и определения и не влияющей ни на экспериментатора, пытающегося её обнаружить, ни даже на сам процесс создания экспериментальной установки, которая должна эту реальность зафиксировать…
— Ага…
— Вот именно, ага. Последние расчёты показали, что реальностей, собственно, существует ровно столько, сколько существует попыток её обнаружения.
— Так…
— Но есть одна закавыка…
— Какая же?
— Эйнштейн.
— А!
— Да-с… невозможно отказаться от попыток найти объективность, не зависящую от объективизатора.
— И вы решили…
— Да чего уж проще, коллега!
— Сильный ход!
— Ничего особенного, уверяю вас. Берётся страна, в коей права человека — звук пустой…
— Но при этом…
— Но население которой, при этом, весьма богато интеллектуальными особями с высоким творческим потенциалом…
— И?
— И производится многолетний мониторинг этих особей по городам и весям…
—Отбор?
— Кастинг, если хотите…
— По признакам…
— Вот, правильно.… Вот — сложность… Категорий отбора — множество.… Помимо высокого интеллекта и высокого творческого потенциала необходимо наличие следующих параметров: литературный дар…
— Зачем?
— А описать все ощущения?
— А… так, дальше…
— Полное одиночество, дабы назойливые родственники…
— Но я же не одинок?
— Неужели? А кто вас, простите, искать-то будет? Вас, забулдыгу горчайшего? Жены у вас нет… уже… Детей своих от ваших прежних жён вы десять лет не видели и не предпринимали попыток увидеть их или связаться с ними, со всей роднёй перессорились давным-давно, друзей у вас тоже нет, соседи вас терпеть не могут… сколько лет уже нигде не работаете, перебиваясь случайными подработками… В квартире вашей убогой никто, кроме вас, не прописан. Кому вы, собственно, нужны?
— Жёстко…
— Ну, как могу, извините…
— Так… дальше…
— Дальше — еврейство необходимо!
— Вы смеётесь?!
— Ничуть!
— А это ещё зачем?!
— «Закон включения еврея» Паркинсона помните?
— Но это же шутка!
— Отнюдь!
— Господи… бред…
— Ошибаетесь! Сухой расчёт!
— Да, но… какой же я еврей?!
— О! Замечательный еврей! Самый настоящий еврей!
— В каком смысле?
— А в том самом смысле, в каком Христос был евреем!!
— А…
— Рот-то закройте, коллега. Миндалины воспалятся ещё, чего доброго.
— У меня их нет, вы забыли.
— Забыл. Не мои же миндалины.
— И что?
— Как это — «и что»? Представляете, какой силы внутренний конфликт?! Еврей, принявший христианство!
— Ну, это вы слишком…
— Никак нет-с! Не слишком, коллега! Глубочайшее и искреннее принятие вами нравственного подвига Христа в совокупности с отчуждением от веры своего народа…
— Да откуда вы…
— Мониторинг, коллега! Не забывайте, многолетний активный постоянный мониторинг!
— Да… сильно вы это.… А дальше что?
— Устойчивое стремление к аутодеструкции.
— Это есть, ничего не скажешь…
— И, наконец, необходимо захватить индивидуума в самый момент этой аутодеструкции, на пороге, так сказать.
— Это мне ясно… да.… И как же вы меня поймали?
— Никаких чудес, уверяю вас! Всё тот же активный электронный мониторинг. Постоянное дистантное наружное наблюдение. Телефонный звонок за миг до выстрела. Абсолютная уверенность в том, что вы снимете трубку…
— … и прямая суггестия?
— Да. И прямая суггестия. С последующей стопроцентной амнезией.
— И «скорая помощь»?
— И милиция! И горгаз! И пожарные!
— А пожарные-то зачем?
— А как же?! А необходимая социальная маскировка происходящего?!
— Да, профессионально!
— Надеюсь!
— Но как же вы собираетесь теперь…
— Оружие.
— А?
— Оружие, коллега.
— Ах да, оружие! И вы утверждаете, что я обо всём этом знал, и говорил…
— И даже со свойственной вам поразительной интуицией вы абсолютно чётко уловили момент доставки этого оружия!
— Доставки? Оружие здесь?
— Здесь.
— А … можно?
— Ни в коем случае.
— Не доверяете?
— Ну, прекратите, ради Бога, что у вас за неуёмная страсть вот к этому! Впрочем, что это я… Скорпион и Змея… Ночь на Хэллоуин… Кесарево сечение…
— Да откуда вы…
— Опять!
— Ах, да… записки… анамнез…
— Ну, не распускайте нюни! Выше нос! Вы же хулиолог!
— Хули… кто?
— Амнезийка? Бывает! Вы, коллега, чрезвычайно остроумно заметили, что представляете собою весьма редкое соединение в одном лице философа и хулигана — стало быть, любая наука, соприкоснувшись с вашим методом рассуждений, немедленно превращается в хулиологию!
— Я? Остроумно заметил? Где? Когда?
— А вы и жанр своих записок обозначили как хулиологическое исследование! Браво, поздравляю! Ужасно смешно, правда?
— А моя философия — хулиософия?
— Хулиганская мудрость? Хех! Годится!
— Стойте, отмотаем назад.… С ума сойти можно…
— Можно — и никогда не поздно, собственно.… Но вот нужно ли?
— Да уж, не хотелось бы… о чём мы.… Да! Оружие!
— О! Это — шедевр!
— Что за шедевр?
— Да преобычнейшая «беретта», собственно… Но пуля!
— Что там с пулей?
— Попав в вашу золотую башку, коллега, эта хитрющая штука непременно застрянет в ткани вашего мозга и подкрадётся к вашему эпифизу.
— Подкрадётся? Сама?!
— Сама!
— К эпифизу?
— К нему, к нему!
— Так, всё-таки, значит, третий глаз.
— О, да! Вы были правы, как мы полагаем. Третий глаз!
— Но как же…
— И трудиться не придётся! Хоть куда стреляйте! Хоть в точку, прямо противоположную голове!
— Я?!
— Не понял, простите?…
— Я… сам?!
— Что «я сам»?
— Ну… выстрел…
— Вот тебе на! Вот это фокус!! А кто же, позвольте узнать?! Я, что ли, в вас стрелять буду?! Или ваш дружок закадычный, КАПИТАН? Или ПОЛКОВНИК? Нет, конечно, нет! Сам, коллега, исключительно сам! По доброй воле!! И радостно!!
— Странно…
— Да, ровным счётом, ничего странного!
— Вы уверены?
— Абсолютно! Да ведь и вы уверены!
— Ну… видимо…
— И ничего не «видимо-невидимо»! Стреляться хотели?
— Хотел.
— Сколько попыток суицида предпринимали?
— Три.
— Ой ли?
— Ну, та, четвёртая, это же не в счёт… это же не я сам, это я под поезд метро провалился по пьянке…
— Вы ли говорите мне это: «не я сам»?! Умереть хотели?
— Хотел. Со страшной силой.
— Сколько раз в своих виршах смерть поэта в метро описывали в мельчайших подробностях?
— Да… не надо, не продолжайте.
— Так что же вас сейчас смущает? Вдруг жить захотелось?
— Да нет, в общем…
— Ну, вот и славнецки! Вот и распрекрасневич прелестман!
— А дальше?
— В смысле?
— Ну, стреляю… чёрт, паскудно как…
— Ага! Стреляете, значит, и пулька наша замечательная подкрадывается к эпифизу вашему, и, будучи изумительно сконструированным универсальным приёмопередающим устройством, начинает немедленно воспринимать, анализировать, обрабатывать и шуровать нам информацию обо всём, что вы видите, слышите, чувствуете.
— А если нет?
— Ну, на нет — и суда нет.
— То есть?
— А что «то есть»? Допустим, нет информации никакой. Ну, провалился опыт, значит. Или пуля до ума не доведена, или нет в принципе пути передачи информации ОТТУДА, или вас никуда не пустили. Или…
— Или?
— Или нет ничего такого, что мы ищем…
— А если я откажусь?
— Смешно! Ну, воля ваша.
— Что со мной будет?
— Да что, собственно, будет? Ну, обнаружат вас на путях… ночью… на вылете поезда из туннеля… жаль, конечно… одним гениальным поэтом меньше… но ведь искусство требует жертв от тех, кто ему служит.… Найдут, как водится, ваши стишки.… Ещё прославитесь посмертно! Как там Маяковский сказал однажды: «Поэту иногда полезно умереть!»? Так, кажется?
— А…
— Да?
— А вот если, коллега, всё получится? И я куда-то попаду? И всё вам ваша пулька передаст?
— Так это же триумф!
— Да подождите вы! Триумфатор.… Передаст вам, допустим, всё ваша пулька, а я возьму да вернусь! А? Тогда вот — что?
— Исключено.
— Почему?
— Вы не вернётесь.
— Откуда вы это знаете?
— Мы оба с вами знаем, что вы не вернётесь.
— Да почему же?
— Не захотите.
— Я не захочу?
— Вы. Не захотите.
— А меня спросят — хочу я или не хочу?
— Непременно спросят!
— Откуда вы знаете?
— Это вы знаете! Вы же сами везде пишете о претелесном амнезированном дородовом выборе! А мы вам верим, коллега! Ох, если бы вы знали только, как мы все вам верим! Стало быть, есть он, выбор, раз вы о нём пишете, есть!! И вот этот-то выбор вы и совершите — не в пользу возвращения, так сказать.… Умолять будете на коленях, слёзно умолять и вопленно, чтобы не возвращали вас сюда!
— Вы хотите сказать, что…
— Вам будет смертельно стыдно возвращаться туда, где о вас всё знают. Знают, какой вы на самом деле.
— А вы что, лучше?
— Лучше.
— Чем же?
— Да тем, что это я, по вашей теории, ваше отражение, а не вы — моё.
— Хм.… Да, что ж, всё логично…
— Ещё вопросы?
— Да чего уж там…
— Замечательно! Прекрасная была беседа, вы не находите?
— Нахожу. Спасибо необуталу, так сказать… Что ж, прощайте, моя прекрасная копия!
— Прощайте, мой отвратительный оригинал.… Впрочем, нет, до свидания. До скорого свидания.… Нет, нет, простите, руки я вам не подам, не подам, нет-с.… Не просите даже, ангел мой.
— Брезгуете?
— Это вы собой брезгуете. А мне-то, вашему отражению, и сам Бог велел.
— Ну, тогда и я вам руки не подам!
— Да ведь вы уже мне её подали! Вы подали — а я не принял.
— А это, знаете, почему?
— Ну и почему же?
— А это потому, что я вам руку подал формально. Понимаете? Не хотел подавать — а подал. Вот вы мне и отражаете эту самую мою… заведомую глубинную ложь. Вы же ПСИХОЛОГ, понимать должны…
— Знаете…
— Да?
— А я и понимаю. КАПИТАНА понимаю. Он мне рассказывал. И ПОЛКОВНИК рассказывал. И ПЕРВЫЙ со ВТОРЫМ рассказывали. Какой вы.… Какое вы… Я их всех прекрасно теперь понимаю!
— И ТРЕТИЙ?
— Что-что, простите?
— И ТРЕТИЙ вам рассказывал, какое я…
— ТРЕТИЙ не рассказывал, нет.
— Вот видите!
— Он просто не успел.
— В каком… простите, в каком смысле?
— В прямом.
— Что вы? О чём вы?
— ТРЕТИЙ расстрелян.
— Что?… Как?… Вы… что вы?…
— Не бледнейте лицом, хулиолог! Не надо было голову дурить человеку, панмеист вы мой выдающийся! Не надо было душу его уродовать!!
— Вы… вы все…
— Это вы все, а не мы все. Себя вините, сударь! Жена осталась. С тремя детьми. Без средств к существованию. Впрочем, вам это безразлично. Вы безраздельно погружены в себя. Только в себя. В себя, любимого! В себя!!
— Вы… Вы заплатите за это… Я всё расскажу, всё! Там! Там… Я попрошу…
— Лучше за себя попросите. Там. Всего доброго. Успехов в хулиологии! Да, чуть не забыл, вот ещё что, коллега.… О каком это там взрыве вы пишете?
— Я?
— Вы, вы! Так прямо и пишете где-то в начале вашего этого бреда, вот, мол, единственный отрывок, уцелевший при взрыве.
— Что за ерунду вы мелете?
— Да это не я, это вы ерунду мелете, дражайший мой! Чёрт, совсем уже уходить хотел, думал, избавлюсь от вас.… Ну, так что?
— Что?
— Что за взрыв, говорю?! Взрыв! Взрыв!!
— Да не орите вы! Я пытаюсь вспомнить…
— Да уж попытайтесь!
— «Попытайтесь»… Травите всякой мерзостью. Людей расстреливаете по малейшему подозрению в человечности. Господи, жалко-то как… золотой мужик был.… Вспомнишь тут, как же…
— Слушайте… а, может, это у вас, а? Взрыв этот…
— Что «у меня»?
— Ну, в башке вашей дурной. В панмеистической вашей черепушке скособоченной. Вы так и скажите — я пойму! Пойму — и уйду!
— Уйдёте?
— Честное слово, уйду!
— У меня. В башке. Взрыв.
— Ну, и славно! Чудно! Дивненько всё!!
— Уходите уже, Господи!
— Всё-всё! Меня уже нет, нету уже меня.
— Послушайте! Постойте! Ушёл, придурок… Чёрт! Чёрт.… Как же это? Как же это узнать? Я же должен знать это! Знать! Неужели расстреляли? Как бы… узнать?
|
|
|
Новости
Чаты
88:88 
