Chipa
|
Дата : 04-11-06, Сбт, 11:41:25
Шуламит Шалит
Дед Мендл, реб Берл и другие…
Его деда на самом деле звали Мендл. И вообще, он почти ничего не придумал, а просто обратился памятью в детство. Вспоминал-вспоминал, и вдруг все встали перед глазами как живые. Лучшим другом деда Мендла и вправду был реб Берл Хейфец, и другие тоже были или соседи, или знакомые соседей, или родственники этих знакомых, или те, о ком они точно знали, что истории, приключившиеся с ними, самые что ни на есть подлинные… Но имена-то, имена… А прозвища? Редко кого, как деда Мендла, звали довольно почтительно – Мендл Огородник или Мендл Гордец – за лучшие в местечке овощи и за независимый характер: чаще прозвища были обидными, иногда скандальными… Бенче Кукареку-Скандал или Авремл-Пустослов – поживите вы с такими прозвищами! Или Нисон Болботун, или Бенцион Огурчик, который фаянс называл фаянцем… Странно, что его не звали Бенцион Фаянец…
А реб Берл Хейфец был не только лучшим другом деда Мендла, весельчаком и острословом, но и единственным из местечковых стариков, кто серьезно относился к Береле Чернякову – и к самому мальчику, и к его вопросам. Почему такая русская фамилия у еврейского мальчика? Он долго не знал, и реб Берл не сразу ответил…
Перенесемся на много десятилетий назад, в еврейское пространство, в белорусское местечко Лиозно… Это были годы перед Второй мировой войной, и хотя Лиозно уже не было местечком, знакомым нам по Ицхаку Лейбушу Перецу или Шолом-Алейхему – старики уходили из жизни, а молодежь разъезжалась по большим городам, но еще водились степенные доморощенные философы и уважаемые знатоки Талмуда, веселые лукавые мудрецы и хранители старинных хасидских песен.
Мне хочется познакомить вас поближе не только с теми, кто уже назван, но и с разными другими людьми, добраться до Голопуповки, где проживал великий мастер кройки и шитья – портной Менаше, и представить вам лиозненского цадика… Если, как тогда говорили, бричка довезет… Но кто еще слово такое помнит – бричка?
Иногда реб Берл говорил лично с ним, любознательным внуком своего приятеля Мендла. Бывало, мальчик слушал его, да и других стариков, когда они, крепкие веселые евреи, один колоритнее другого, сначала сходились, а потом так расходились, что в своих спорах да байках вовсе забывали о примостившемся на краю скамейки правнуке реб Велвла и реб Ицхака и внуке реб Мендла. А он, по праву друга реб Берла, сидел себе тихонько и слушал, слушал… Он не записывал рассказов и разговоров, но на новой земле, в Израиле (и это уже не первое чудо в этом месте!), все в нем очнулось. Он увидал их живыми, услыхал голоса, стал вспоминать характеры, привычки, даже манеру разговора…
Реб Берл знал великое множество “идише глайхвертлэх”, неизменно пересыпая ими свою речь. “Каптэ фарфл”, “цутрогн, ви Борух афн ярид”, “клапн ин чайник”, “гликлэх, ви ди рябэ кац”(счастлив, как рябая кошка) или коротенький насмешливый стишок по адресу тех людей, особенно дачников, что уже изрядно подзабыли идиш. “Штейн ди банкес мит варенье аф ди полкес ин чулан” – все эти, как и множество других поговорок и прибауток он впервые услышал именно от реб Берла. А еще тот часто и всегда к месту употреблял в разговоре нечто вроде афоризмов собственного сочинения. Например: “И кошерным вином можно допиться до свинского состояния” или особенно нравившийся Боре: “Евреи, хватит держать кукиш в кармане – пора его кому-нибудь показать!”
Даже по прошествии стольких лет он помнил глуховатый, с хрипотцой голос: “Кто тебе сказал, что наш уважаемый кузнец реб Танхум пьяница? Кто, кто? Ах, Бенче Кукареку? Нашел, кого слушать! Ты разве не знаешь, что Бенче – из тех, про которых твой прадед реб Ицхак, всем нам на долгие годы, выражался так: в голове нет – из задницы, извините, не добавишь?”.
Так вот, реб Танхум выпивал всего один раз в году, но как следует. Что значит, когда? Еврейский мальчик должен знать: такое можно позволить себе только в Пурим. Вот реб Танхум и позволял: другие, между прочим, тоже не сидели с пустыми рюмками. Но самое интересное начиналось потом: наш кузнец шел на улицу, запевал веселую песню и танцевал прямо на снегу, а если была слякоть – так и в слякоти. Многие плясали вместе с ним и откалывали такие коленца, что словами не передашь – тут нужен Шагал.
Что значит, какой Шагал? Послушай, чему это вас в школе учат? Думаешь, в мире есть всего только один Шагал – глухой Давид, местечковый парикмахер? Так вот, запомни: наш Давид – двоюродный брат знаменитого еврейского художника Марка Шагала. Должен заметить, что, когда тебя еще на свете не было, я видел однажды в Витебске такой плакат: “Дай Бог, чтоб каждый так шагал, как Марк Шагал!” Что скажешь, а?
Так говорил реб Берл. И должна была пройти почти целая жизнь, чтобы Борису Чернякову попалась на глаза репродукция картины Марка Шагала “Брат Давид играет на мандолине”. И хотя на картине нарисован другой Давид Шагал – двоюродный брат лиозненского – он сразу вспомнил рассказ реб Берла и увидел себя, сидящего в кресле глухого парикмахера, и услышал его неизменное к любому виду стрижки присловье: “Наступил торжественный момэнт – начинаем делать перманэнт”. Вспомнился и сам этот “перманент”, по поводу которого дед, впервые приведя его к Давиду, кричал ему в самое ухо: “Наголо! Наголо!”.
Тут мы подходим и к вопросу о фамилии. Когда еврей носит фамилию Амбург или Файнштейн, Циперсон, Эфрос, Хейфец – это понятно или уж, во всяком случае, привычно. Но откуда взялись в Лиозно евреи Киселевы и Барановы, Беловы и Ершовы, Песковы и Михайловские? Или жившие неподалеку от нас старики Романовы? Ничего себе еврейская фамилия!
– Все это идет со времени службы в царской армии, – сказал реб Берл, – той, которая была еще при Николае Первом. Евреям давали русские фамилии, с ними они служили, с ними домой возвращались. Знаешь ли ты, что оба твои прадеда, реб Велвл и реб Ицхак, всем нам на долгие годы, были из николаевских солдат?
И закручивалась новая “майсе”, на сей раз о прадедах… И становилась понятней собственная фамилия.
Всего несколько рассказов о дедушке Мендле и о реб Берле были напечатаны, когда мне впервые позвонил их автор. И некоторые истории, которые я вам собираюсь сейчас поведать, вы услышите первыми… Автор назвал их маленькими еврейскими историями, и выросли они из анекдотов, не анекдотов о евреях, а еврейских анекдотов, тех, что родились в черте оседлости и пропитаны бытом и нравами обитателей местечек. Еврейский фольклор, никогда не умирающий, переходящий из поколения в поколение, добирающийся и до Израиля, и до Америки, иногда может, и должен вернуться обратно – на украинскую, литовскую или белорусскую землю.
Две истории из жизни Абраши Хейфеца, новобранца.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ
Рядового Абрашу Хейфеца господин фельдфебель невзлюбил с первого взгляда.
На следующий день после прибытия новобранцев господин фельдфебель выстроил их на полковом плацу. Там он сказал новобранцам речь. В ней упоминались враги внешние, враги внутренние, а также вера, царь и отечество. Заканчивая речь, господин фельдфебель предупредил, что солдатская служба сильно отличается от домашней жизни.
– И запомните, сукины сыны, – сказал он новобранцам напоследок, – что тут вам солдатская казарма, а не мамкин дом. Стал быть, вставать будете в пять часов.
Обходя строй, господин фельдфебель остановился перед Абрашей.
– Кто таков? – спросил он. – Назовись!
Весьма польщенный особым интересом высокого начальства к его скромной персоне, Абраша ответил в присущей ему манере.
– Если вы интересуетесь моей фамилией, то моя фамилия всегда была Хейфец.
– Из жидов?
– Из евреев, – вежливо поправил фельдфебеля Абраша.
Высокое начальство сунуло Абраше под нос здоровенный волосатый кулак.
– А вот я тебе покажу, из каких ты евреев, жидовская твоя морда! А ну, повтори сей секунд, что я сейчас говорил перед строем?
Новобранец Абраша Хейфец сильно перепугался. Но, сообразил он, раз господин фельдфебель спрашивает, надо что-то отвечать, потому что молчание может обойтись слишком дорого.
И он ответил так:
– Вы говорили, что у нас есть враги, которые что-то там имеют против веры, царя и отечества. Так, чтобы справиться с ними, нам всем теперь придется вставать в пять часов. И хотя дома я привык спать до двенадцати, но если это так надо царю и отечеству – я могу полежать и до пяти.
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ.
короткая
Когда новобранец Абраша Хейфец, находясь в Мазурских болотах, впервые попал под обстрел германских пушек, он вскочил на бруствер окопа, повернулся лицом к позициям противника и закричал:
– Сумасшедшие, куда вы стреляете? Здесь же люди!
А вот несколько историй, имеющих прямое отношение к руднянскому ребе…
У Нохема-Абэ Фамильянта дохли куры. Вся торговля шла прахом. К кому обращается человек, когда ему нужен дельный совет? К ребе… С незапамятных времен и до наших дней, впрочем… Итак, куры дохли. Дохли куры.
– Что поделаешь, Фамильянт, что поделаешь, – вздохнул ребе, – в этом бренном мире все мы только гости. То есть, и куры тоже.
– Это, конечно, так, – согласился Нохем-Абэ. – Но когда каждое утро находишь в курятнике околевшую птицу – согласитесь, есть от чего прийти в отчаяние.
Ребе ходил по комнате и, слушая горестные слова Фамильянта, сочувственно кивал. И вдруг остановился, осененный какой-то мыслью.
– А скажите-ка мне, уважаемый Фамильянт, – спросил он, – как вы кормите ваших птиц?
– Странный вопрос, – ответил Нохем-Абэ. – Кормлю, как все кормят: беру из мешка пшено, сыплю горстями на землю, кричу “цып-цып-цып!” – вот и вся премудрость.
– Не вся, Фамильянт, не вся! – сказал ребе. – Теперь мне ясно, почему дохнут ваши куры. Имейте ввиду: пшено ни в коем случае нельзя рассыпать горстями как попало – его надо укладывать на земле ровной аккуратной ленточкой. Вы поняли мою мысль? Укладывайте пшено ленточкой.
Но куры дохли. Через два дня он снова был у ребе.
– Что нового в курятнике?
– Не курятник, а кладбище.
Потом он укладывал пшено зигзагом… Ребе его успокаивал: истина никогда не открывается сразу. Попробуйте кружочками, они спасут ваших кур…
– Не кур, а курицу, – прошептал Фамильянт сквозь слезы. – У меня осталась всего одна птичка.
Через две недели судьба их свела на базаре.
– Я вижу, что вы пришли прикупить для вашей курочки молодого петушка, – весело сказал ребе.
– Не совсем так, – ответил Нохем-Абэ. – Не хотелось бы вас огорчать, но последняя курица тоже околела…
– Что вы говорите? – удивился ребе. – Подумайте, какая жалость... а ведь у меня было еще столько идей!
Я знаю, что кое-кто готов рассказать другой анекдот с похожей концовкой, но у меня есть преимущество – вы меня не можете перебить…
Поэтому слушайте еще одну историю…
Однажды к руднянскому ребе пришла молодая женщина.
– Ребе, – сказала она, – я приехала к вам издалека, потому что мне срочно надо решить очень важный вопрос. Дело в том, что я собралась замуж. Скажу вам больше: ко мне посватались сразу двое.
– Примите мои поздравления, – сказал ребе, – и знайте: с вами случилось то, о чем вот уже двадцать лет мечтает наш лавочник Ошер-Нахман. Всякий раз, когда он приходит ко мне, я слышу от него один и тот же вопрос: “Ребе, настанет ли, наконец, такой день, когда в моей лавке спрос будет превышать предложение?” Так что вам сегодня лучше, чем Ошер-Нахману: в вашей лавке этот день уже настал. Впрочем, я отвлекся. Так что же вас беспокоит в предстоящем бракосочетании?
– Меня беспокоит, – ответила женщина, – что, как я недавно узнала, один из женихов – вор, а другой, извините, – насильник. Правда, все это было в далеком прошлом, но я хотела бы все-таки посоветоваться с вами, за кого из них выходить замуж.
Руднянский ребе крепко задумался, потом удалился в соседнюю комнату, потому что именно там хранились толстые мудрые книги, в которых ребе обычно наводил нужные справки.
Между тем, ребецн слышала весь разговор своего супруга с приезжей клиенткой. И когда ребе удалился, она сказала этой женщине так:
– Я не собираюсь давать вам советы – это дело моего достопочтенного мужа. Но, как женщина женщине, скажу вам, конечно, по секрету, так: по-моему, так пусть меня лучше два раза изнасилуют, чем один раз обворуют.
Кто такой шадхен, вы знаете? Ну, конечно, сват. Рассказ об одном из них записал Борис Черняков.
Нисон Болботун был такой шадхен, что умел заставить одних родителей поверить, будто бы к их дочке, которая уже сто лет на выданье, потому что у нее нижняя губа почти встречается с кончиком носа, а глаза смотрят в разные стороны, сватается не кто иной, как принц Уэльский, а других родителей умел удивить тем, что расписная красавица готова пойти за их шлемазла Пиню...
О, Нисон Болботун призывал на помощь не только свое красноречие, но и самого царя Соломона, сказавшего о своей любимой: ты стройна как кобылица в колеснице фараоновой, глаза твои – два голубя… Когда сраженные красотой будущей невесты вторые родители осторожно все-таки спросили: таки нет у нее никаких недостатков? – наш шадхен, желая быть предельно честен, ответил: один маленький недостаток у нее все-таки есть: она капельку беременна…
А пока уговаривал тех и других, он там пообедал, осушил несколько рюмок наливки… Так и работал. И вот он приходит как-то вечером к своему давнему и очень неподатливому клиенту – старому холостяку Аврому-Иче.
– Насколько я могу предположить, – сказал он, присаживаясь к столу, – вы все еще не надумали жениться, не так ли? Дело ваше, уважаемый Авром-Иче, дело ваше! Упаси меня Б–г давать вам какие-то советы. Пусть в доме царят мрак и запустение, и некому подать стакан чаю, и заштопать носки, и приготовить к субботе кусок фаршированной рыбы, – пусть будет так. В конце концов, что у вас – своей головы нет, что ли? Даже смешно! Я ведь просто зашел на огонек, как сосед к соседу. Не мной сказано, что два умных еврея всегда найдут о чем поговорить, не так ли? Я у вас немного посижу, передохну – и пойду домой. Нет, благодарю вас, чаю не надо. Меня ждет моя жена, моя Фейгл, и мне надо поторапливаться. Что бы я делал без нее? Это даже трудно себе представить. Приходишь домой усталый, холодный, голодный, а жена уже тут как тут. Поможет снять пальто, подаст теплые шлепанцы, позовет к столу. А на столе сияет начищенными боками самовар, он поет, как кантор в праздничный вечер. Рядом с самоваром стоит горшочек топленого молока с коричневой корочкой и лежит свежая румяная хала. Это такая прелесть, уважаемый Авром-Иче! И вот я сажусь на свое место во главе стола, моя дорогая Фейгл садится напротив – и начинает рассказывать о том, что слышно на белом свете. А на белом свете, уважаемый Авром-Иче, всегда что-нибудь да слышно – и уж лучше моей жены об этом не знает никто. Я выпиваю один стакан – она говорит. Я выпиваю второй – она говорит. Я наливаю себе третий стакан, а моя дорогая Фейгл продолжает рассказывать. Она все говорит, говорит, говорит – и ведь никакая хвороба не берет эту бабу вместе с ее разговорами!
Уговорил…
Как уже было сказано, молодежь тянулась в город. А если не удавалось пристроиться, то хоть посмотреть, что такое большой город. И вот две истории, связанные с соседями Лиозно, которые чуть-чуть больше этого местечка – Витебском и Могилевом, – и нашим священным обрядом обрезания. И извините за деликатный характер темы.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ
Однажды колышанский пекарь Ошер Потягайло приехал в Витебск. Он впервые попал в большой город, и ему все тут было интересно.
На одной из улиц он увидел большую вывеску. На ней золотом сверкали слова: “Кауфман и сыновья. Посредническая контора по обрезанию”. Прямо под вывеской располагалась широкая зеркальная витрина, а в ней Ошер увидел множество часов. Настенных, настольных, напольных, каминных. На подставках из мрамора и бронзы, в футлярах из красного и черного дерева.
Он долго и с удивлением смотрел то на вывеску, то на витрину. Наконец, не выдержал и вошел внутрь.
– Шолом алейхем, – сказал Ошер маленькому человечку, поднявшемуся из-за конторки навстречу посетителю. – Я хотел бы видеть самого господина Кауфмана, если можно, или хотя бы кого-нибудь из его сыновей.
– Алейхем шолом, – ответил маленький человечек, – Кауфман – это я. И он затараторил: наша посредническая контора к вашим услугам... мы высылаем специалиста по первому требованию... самые современные методы работы... полное соблюдение всех религиозных и гигиенических правил гарантируется…
Выслушав Кауфмана, Ошер Потягайло сказал, что лично у него уже нет надобности в услугах конторы, он всего-навсего хотел бы, если это можно, задать один вопрос.
Кауфман любезно разрешил. И тогда Ошер спросил:
– Если ваше заведение называется посреднической конторой по обрезанию, почему в витрине выставлены часы?
Хозяин конторы сказал:
– Позвольте, господин любопытный прохожий, ответить вам по-еврейски – вопросом на вопрос: а что, по-вашему, мы должны были выставить в витрине?
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ
В семье молодого могилевского помощника присяжного поверенного Израиля Эпштейна случилась большая радость: родился первенец. Вечером того же дня произошло еще одно событие: отец мальчика, Эпштейн-младший, объявил деду первенца, Эпштейну-старшему, что обрезания не будет.
– Изя, ты сошел с ума, – сказал дед. – Когда ты ходишь с непокрытой головой, не признаешь пасхальной посуды и куришь в субботу – со всем этим я уже как-то примирился. Но обрезание, Изя! Можно ли пренебречь такой традицией? – Можно, – ответил Изя, – если традиция – варварская.
– Ты плюешь на обычаи предков, – сказал Эпштейн-старший, – и я предупреждаю тебя: это плохо кончится.
– Наши предки жили в вонючем местечке, – парировал Эпштейн-младший, – а мы переехали в губернский город. Большая разница.
Так они препирались три дня. Наконец, Эпштейн-старший сказал:
– Изя, я устал с тобой спорить. Придется идти к раввину.
– Еще чего не хватало, – сказал Эпштейн-младший. – Если уж на то пошло, спросим совета у твоей сестры тети Фани. Извини меня, папа, но в свои восемьдесят пять лет она рассуждает более современно, чем ты в шестьдесят.
Когда тетя Фаня появилась в доме и ей изложили суть спора, она сказала, обращаясь к племяннику:
– Изя, ты у нас большой человек, ты, может быть, скоро станешь присяжным поверенным, но тут ты неправ. Обрезание надо делать.
Эпштейн-младший усадил тетю Фаню в кресло, сам сел напротив и сказал:
– Ну, если и вы считаете так же, как и папа, придется согласиться. Как гласит старая еврейская пословица: когда двое говорят тебе, что ты пьян – поди ляг и выспись. И все-таки: почему вы считаете, что обрезание надо делать?
На минутку задумавшись, тетя Фаня ответила так:
– Видишь ли, Изя, здесь мы имеем несколько причин. Начать с того, что это красиво...
снова и снова убеждаешься, что волна репатриации 90-х годов прибила к израильским берегам людей, с судьбами трудными, исковерканными. но через десятки лет, через абсолютно другую жизнь и часто чуждую среду, многие из них пронесли и интерес, и любовь к своему прошлому, к истории и литературе своего народа, его фольклору, народной музыке…
Судьба еврейского сироты Береле Чернякова, который не знал матери, ибо она умерла, когда ему было два года, и рос он без отца, потому что тот был репрессирован, когда мальчику было девять лет…
Судьба Бориса Чернякова, журналиста по образованию: он окончил Ленинградский университет, ни одного дня не работал в газете, а был разметчиком на Кировском заводе и шутя называл себя закройщиком по металлу…
Эта судьба – свидетельство неистребимой духовности еврейского народа. Мальчишка, уже не заставший еврейского местечка (он родился в Лиозно в 1928 году), не живший еврейской жизнью, он пронес в каких-то тайных уголках души и памяти свое, родное, драгоценное, неповторимое…
Немцы пришли в местечко Лиозно Витебской области 16 июля 1941 года. В первый же день они забрали все. Дом сгорел. Дед Мендл, бабушка Сора-Двося, их внук Береле и еще три семьи перебрались к дяде… 24 февраля 1942 года с двух часов дня немцы и полицаи начали на машинах вывозить евреев… Борис с утра ушел в поисках еды: ходил по дальним деревням, просил милостыню. В тот день он почему-то вернулся рано. Вдруг к нему бросился одноклассник Коля Левенков. “Не ходи домой!” – он встретил его на пригорке, а дом дяди стоял в низине… Кто-то спрятал Бориса в уборной и заколотил двери. Но он убежал. И пошел на выстрелы. Там был Адаменский ров, он упал в кустарник и все видел. Бабушка ходила и кого-то искала поверх голов. Его, наверное. Потом они обнялись, дедушка Мендл и бабушка. И поцеловались. Они не изменили своей дружбе и любви даже в последние минуты жизни.
Борису сверху было все видно...
Читаю в “Черной книге” на стр. 214: “После этого я долго лежал в снегу без памяти. У меня нет сил описать, что со мной было. Я даже плакать не мог”.
Что было дальше? Он вспомнил чей-то разговор: если один из родителей русский, то стрелять не будут. И пошел сам в полицейскую управу. Его спрятали в подвал, в кутузку, а утром следователь Леонид Посканев, мелкий советский чиновник, спросил: “Ты кто?”. Он ответил: “Мой папа – русский”. Следователь сказал: “Убирайся вон, и чтоб я тебя больше не видел”.
В 1955 году, когда Борис встретился с отцом, вернувшимся из заключения, и рассказал ему об этом случае, отец, Вульф Черняков, объяснил: есть такое понятие “храбрость неведения”, но Леня Посканев очень даже неплохо знал, кто ты, сынок, потому что знал, кто я: мы были с ним добрыми приятелями в детстве. Странный эпизод. Пожалел ли следователь сына своего приятеля или просто бездомного еврейского мальчонку? Спросить не у кого. Все равно спасибо!.. И Боря убрался вон, а по дороге ему еще раз улыбнулось счастье в лице тети Фени: Феодосии Семеновны Дехтяревой. Ее муж, латыш, был репрессирован, и дед Мендл и бабушка Сора помогали ей, чем только могли. Она повела его к себе. “Тетя Феня, если немцам донесут, то и тебя, и меня убьют?!” – “Если бы твоя бабушка была на моем месте, а я на твоем, что бы она сделала?”.
Вскоре оставил он тетю Феню и опять пошел в сторону выстрелов… Это была пушечная канонада. Значит, где-то недалеко фронт…
Шел три дня и в Смоленской области, в селе Понизовье, вышел к передовым частям. А дальше – детский приемник, ремесленное училище.
Память не давала покоя. И тогда, в свои тринадцать лет, он написал про то, что видел, как деда с бабой убили… Ну, кому он мог послать это письмо? Эренбурга он не знал и Василия Гроссмана тоже. Он послал его своему любимому детскому поэту Самуилу Маршаку. Думал, что письмо пропало. Маршак ведь ему не ответил.
В 1943 году Борис попал в Калининский областной театр. Бориса приняли актером вспомогательного состава. Кем был, того и играл, чаще беспризорников, а в “Слуге двух господ” Карло Гольдони мальчишку на побегушках… Помнил пьесу Алексея Каплера “Партизаны”. Сразу после премьеры спектакль сняли, шептались, что автора за что-то арестовали… (Через много лет Борис увидит А. Каплера на экране телевизора, а позже узнает о трагической для Каплера встрече с дочерью Сталина). Потом служба в армии. В Ленинграде нашелся дядя, поехал к нему, устроился рабочим на Кировском заводе и отработал на нем полвека. В газетах печатали его очерки о рабочем классе: он хорошо знал тех, про кого писал. Казалось бы, совсем обрусевший ассимилированный человек.
А как же еврейская тематика? Откуда она взялась? “Всю жизнь берег ее в себе, читал и собирал еврейский фольклор, а тут, в Израиле, сама душа запросила слово…”.
Как жаль, что ему было отпущено так мало времени. Борис Черняков жил в Яффо. Еще совсем недавно ему можно было позвонить. Рассказав о нем в радиопередаче, я назвала номер его телефона. Он так радовался – ему позвонило множество людей. Среди них была и Дина Каган, с которой он когда-то учился в школе. Они встретились и вместе разглядывали себя и друг друга на снимке полувековой давности. “Я так счастлива была нашей встрече на земле Израиля. Встретила Борю и потеряла”, – говорит Дина. Она живет в городе Реховот.
Борис привез мне книгу Семена Липкина “Жизнь и судьба Василия Гроссмана”. Требовал, чтобы сделала передачу о том и о другом. А мне хотелось поведать о нем самом. Как будто чувствовала, что надо спешить. “Черная книга” И. Эренбурга и В. Гроссмана впервые была опубликована в Израиле в 1980 году. Там, на страницах 213–214, опубликовано письмо Б. Чернякова и добавлено, что подготовил к печати Всеволод Иванов. Имени Маршака нет ни среди авторов, ни среди редакторов. Но он письмо мальчика сохранил и кому-то из них все-таки передал… Борис увидел свой текст, которого уже и не помнил (есть там и несколько неточностей), в печатном виде только в киевском издании 1991 года, перед самым отъездом в Израиль…
Вот мне и захотелось рассказать о том, что жил рядом с нами человек, который через сиротство и одиночество, через десятилетия жизни пронес в душе память о корнях, о своих дедах и погибших земляках, умел передать их речь, их любовь к жизни, их шутки. Он успел издать и свою маленькую книжечку и раздарить часть тиража, остальные книги остались у вдовы Доры и сына Ильи.
Борис умер 17 декабря 1996 года, 65 лет от роду. Семья переехала, уже без него, в большую светлую квартиру. Повидать он ее успел, пожить в ней – не успел.
Предваряя свои “Маленькие еврейские истории”, Борис Черняков писал: “Пусть эти страницы будут им скромным памятником. Им, лежащим в овраге, где мог лежать и я…”.
Он пел мне по телефону:
“Ви ахин зол их гейн,
Вер от энтферн мир?
Ви ахин зол их гейн,
Аз байшлосен едер тир…”1
Мне все время слышится его голос. Вчера он был грустным. Снова вспоминал Лиозно, детство...
– Радуйтесь, Борис, – говорила я, – вы же остались живы.
– Кажется, остался… |
Новости
Чаты
88:88 
