Cool Folders ® :: Форум ПроСти :: Бабушкин двор.

Бабушкин двор

    Мы с мамой, папой и младшей сестрой жили в небольшом и всегда пыльном шахтерском городке, который мало отличался от других таких же городов, лепившихся к шахтам Донбасса. Жизнь была серой и стандартной, родители работали, я ходила в детский сад, потом в школу, дни сменяли друг друга...

   А где-то на далекой Полтавщине, в сочной зелени лугов, в окружении соснового леса и у малюсенькой речушки лежал микроскопический городок, в котором жила бабушка, мамина мама. Ехать туда надо было поездом: сначала до Днепропетровска, потом стоять в толчее очереди в чреве огромного вокзала (таким он мне казался в те времена) и закомпостировать билет на другой поезд, который будет мерно колыхать нас всю ночь и часть дня, надолго останавливаясь на станциях, чтобы пропустить скорые поезда, с грохотом мчавшиеся мимо, сливая огни своих светящихся окон в сплошную полосу света , словно дразня ....

   Но и этот медлительный поезд не довезет нас до места. Мы высадимся на маленькой станции ранним утром, пройдем через почти пустой вокзальчик и выйдем на автобусную остановку. Отсюда нас заберет автобус и повезет еще двенадцать километров, прежде чем мы попадем в этот пасторальный бабушкин городок, который встретит нас курами, важно прогуливающимися по центральной улице, длинной вереницей старых лип, тетками, повязанными платками по деревенски и ватагой местных пацанов на старых видавших виды велосипедах...Одним из них, конечно же, окажется мой двоюродный брат Борька, с которым мы будем проводить почти все время моих каникул у бабушки.

   Мне десять лет, мама привезла меня и мою младшую сестру на все летние каникулы к бабушке, которую я вижу очень редко...Собственно, "редко" не то слово.

Впервые – не считая младенческого возраста, в котором я себя совершенно не помню, я увидела бабушку в возрасте семи лет, когда мы с мамой приехали забирать домой жившую у нее целый год мою сестренку Любу. Маме нужно было сдавать госэкзамены в университете, и бабушка взяла Любу на год к себе, давая маме возможность хоть как-то заниматься...

Любаха, тогда маленькая чернявая девчушка двух с половиной лет, с огромными глазищами, сидела в углу бабушкиной кровати с металлическими спинками и ни в какую не хотела идти к маме на руки. Уехав из дому в год и два месяца, естественно, она маму не помнила, а слово "мама" ассоциировалось у нее, очевидно, с письмами, которые регулярно приходили бабушке. Попытка подкупить Любку конфетами успехом не увенчалась. Она, зажав банку с монпасье в маленкой своей ручонке и забившись в углу кровати за подушку, издалека показывала эти конфеты бабушке и приговаривала: "Тетя дала кахвэтку", но к "тете" приближаться не хотела ни за что....

   У мамы было три дня, чтобы приучить к себе одичавшую Любку, оторвать ее от бабушки и вернуть в родной город, который окружающие его шахты кругый год щедро присыпали угольной пылью...Помню, что сестра, видимо, почувствовав своей уже тогда родившейся интуицией, что ее увезут, шла на руки только к бабушке и никому больше не давалась. Конечно, взрослые победили, Любку водворили туда, куда и положено было водворить, и началась ее обыденная детская жизнь городского ребенка: ранние подъемы, таскание сонной за руку в ясли-садик, ангины и простуды и другие предназначенные взрослыми для детей трудности. Не зря она так цеплялась за эту почти деревенскую жизнь у бабушки.

   И вот мы опять здесь. Я и Любка, которая в этом году уже пойдет в первый класс. Бабушка и дед, переобнимав нас всех по многу раз, расспрашивают маму о ее делах, о папе, восхищаются, как мы с сестрой выросли, улыбаются, зовут к столу...Бабушка сокрушается нашей худобой, хотя сегодня, глядя на свои фотографии того периода, худенькой признать себя ну никак не могу. Но у бабушки на этот счет всегда было свое особое мнение...

    Пара дней пробежала быстро, мама уехала домой, а мы остались на целых два месяца – бегать по огромному двору, играть в прятки с местными ребятами и теми, кто приехал на каникулы к своим бабушкам, дуться в карты, валяться на свежескошенной траве и наслаждаться всеми прелестями полудикой жизни, которой нам в городе бы не видать, как своих ушей..

    Помню зеленый бабушкин двор,просторный, заросший плотным ковром спорыша, по которому так приятно было кувыркаться через голову вниз по склону, спускавшемуся к небольшой речушке , поросшей камышами. В воду лезть категорически запрещалось, но зато можно было лечь животом на деревянный помост, служивший для привязывания лодок и для полоскания белья – он почему-то назывался странным словом "кладка" , и наблюдать за резвившейся в воде стайкой мальков, любоваться красивыми кувшинками, смотреть на уток, так смешно ныряющих вниз головой – кверху попой.

      Речка – маленькая, совсем узкая, всегда манила, была совсем рядом, но бабушка строжайше запрещала нам плескаться в воде, как это делали местные детишки совсем недалеко от того места, где тропинка от бабушкиного дома выходила к воде. Это место называлось "пляж" и представляло из себя некоторое расширение узкой речки в сторону обоих берегов, отсыпанное песком. Вообще же дно речки было илистым, и ноги противно тонули в тине, стоило только сделать шаг в сторону от "пляжа". Еще в речке водились пиявки – черные, настоящие. Темными вечерами мы рассказывали друг другу пугалки о том, как они выпивают из человека всю-всю кровь, а потом сами же их боялись.

    В речку окунуться удавалось несколько раз за сезон. После долгих приставаний "Ну бабушкааааааааа!!!!!" мы наконец получали долгожданное согласие, и дед получал задание вести нас на "пляж". Купались мы строго по очереди, поскольку бабушка была уверена, что за обеими сразу дед точно не углядит...Само купание выглядело так: я с дедушкой за руку входила в речку, а бабушка с берега контролировала процесс и по мере необходимости выдавала ценные указания. "Дали нэ ходить! Там вже глыбоко!" "Миша, дивись на дитину" - при попытке дедушки спустить глаз с внучки. Ясное дело, такое купание радости не приносило, а вокруг брызгались, ныряли и плавали местные ребятишки...Но бабушку я понимаю. С одной стороны, она была очень ответственной - доверили детей, не дай Бог, что-то случится, с другой стороны сама панически боялась воды после того, как в молодости ее, тонувшую и чуть живую вытащили из речки случайно проходившие там люди.

   Речка манила еще и тем, что за ней был луг, а за лугом, вдалеке, сосна. Но сосной называлось отнюдь не одинокое дерево, а сосновый лесок. Почему его именовали так, я не знаю, но услышать от местных "Я ходил в сосну" было так же привычно, как "я был в магазине". Сосна была далековато, бабушка туда не ходила – у нее были больные ноги, которые она иногда грела на солнышке, садясь на порожек веранды, в тень, и вытягивая их на деревянном крыльце, которое в это время прогревалось солнцем. Поэтому в сосну мы попадали всего несколько раз, когда там был праздник и тетя Роза, мамина сестра, брала нас с собой. В сосну надо было идти за реку по старому деревянному мосту. Почему-то он не казался мне надежным, и я ступала на него с опаской.

Луг тоже достоин отдельного описания... Это был простор разнотравья - белый и розовый клевер, синие васильки, ромашки и чистотел, который отдавал капельку "йода", если сломать стебелек, немеряно тысячелистника с меленькими листочками-щеточками, пижмы с ее желтыми цветочками-пуговками, какие-то колоски и метелочки всех цветов... Все это совершенно потрясающе благоухало, а вдоль речки всю эту красоту окаймляла полоса камышей с их бархатными "качалочками" - так мы это называли...Над всем этим благоуханием носились пчелы и осы, прыгали всех калибров кузнечики, которых было принято ловить сложенной горбиком ладошкой. Затем непременно следовало проверить цвет внутренних крылышек, преодолевая желание их хозяина вырваться еще до окончания этой важной процедуры, а потом громко провозгласить: "Синепёрка!!!" или "Краснопёрка!!!". Над речкой всегда кружили стрекозы...Их тоже ловили и садили на палец, придерживая сложенные над ней крылышки, и она царапалась, отчего становилось щекотно.

На речке иногда можно было позволить себе немножко пошалить, убедившись, что никто из взрослых не находится поблизости. Например, забраться в чью-то приязанную к кладке лодку, лечь в нее, опустить руки в воду, загребая ими воду, как веслами, катаясь таким образом в тех пределах, в которых позволяла это делать державшая лодку цепь. Или побросать камушки в соседских уток и последить, как они будут уплывать, беспокойно крича....

   Возле сарая в обыкновенных деревянных ящиках, перевернутых вверх дном, жили две-три курицы, и для каждой из них стояла в качестве поилки старая консервная банка, и вторая такая же - для корма. Чаще всего это был размоченный в воде хлеб. Ящик в течение дня передвигали несколько раз чуть в сторону по мере того, как курица склевывала находящийся в пределах досягаемости спорыш. Если курица снесла яйцо, об этом нужно было срочно доложить бабушке – пока курица его не расклевала.

    И если уж совсем становилось скучно, то можно было сходить в гости к бабушкиной подружке и соседке бабе Дуне. У нее был огромный свой двор, большущий огород, коза, корова, свиньи, утки ,куры и несколько десятков кроликов разных цветов и калибров. У бабы Дуни были большие узловатые натруженные руки, маленький, покосившийся, почти вросший в землю домик и сын пьяница, которого все соседи на чем свет стоит ругали за глаза , но старались обойти десятой дорогой. Он работал где-то поваром и был грузным мужиком, угрюмым и неприветливым. Звали его Колька.

    Баба Дуня любила детей, разрешала нам околачиваться у себя во дворе , а иногда приглашала нас угоститься чем-нибудь вкусненьким с огорода, говорила :
    - Горох поспел, идите, попаситесь!
    Иногда она приносила бабушке в подоле фартука с десяток качанов кукурузы на гостинец, и тогда маленькая кухонька наполнялась замечательным ароматом, мы с сестрой , ожидая лакомства ,прислушивались к веселому гудению керогаза, сидя на деревянном крыльце и предвкушая удовольствие.

    Одним из наших развлечений было наблюдение за кроликами. Они жили в клетках у стены бабы Дуниного сарая, к которым вела извилистая тропинка, вьющаяся через огород.
Так интересно было скрутить трубочкой капустый лист и, просунув его между прутьями клетки, скормить его смешному маленькому крольчонку.

    Помню, как однажды даже терпеливая баба Дуня накричала на нас, и было за что. Мы придумали ловить голубей. Для этого взяли тазик, небольшой деревянный колышек, к колышку привязали веревку, приподняли край тазика и оперли его на колышек, а сами залегли за кустами, держа второй конец веревки. Под тазик предварительно насыпали горсть крупы. Предполагалось, что голубь, завидев крупу, зайдет под тазик, мы дергаем за веревку, и голубь оказывается в ловушке. Задумка была замечательная, но вот голуби про нее ничего не знали и угощаться крупой не желали. Зато бабыдунины цыплята-подростки, которых она уже стала выпускать гулять по двору и добывать себе пищу самостоятельно, очень скоро обнаружили корм под этим тазиком. В общем, поскольку голубей не было, мы увлеченно выдергивали колышек из под тазика, как только глупый цыпленок решал поживиться насыпанным там зерном. Потом мы его выпускали и ловили следующего. Но бабе Дуне наша игра отчего то очень не понравилась...Она накричала на нас, отобрала все наши аксессуары для ловли пернатых и прогнала нас со двора.

   Рядом с бабушкиным домом была типография, одна сторона здания типографии, собственно, и была границей двора. Мы заглядывали в окна, припюснув носы к грязному стеклу, и видели машины, печатающие свежий номер местной газеты. Однажды бабушкина знакомая наборщица впустила нас в святая святых и мы немного походили между стрекочущих непонятных машин, в которых с большой скоросью крутились рулоны бумаги, разматывались в ленты, и эти ленты куда-то уплывали, чтобы на другом конце конвейера выплюнуться маленькой газеткой, а также позаглядывали в ящичики, наполненные черными металлическими буковками, которые вставляли в какие-то дощечки. Не помню, чтобы все это произвело на меня большое впечатление...

Во двор выходила задняя дверь здания типографии, а к ней было пристроено бетонное крыльцо в три ступеньки. Дверь ни разу в мою бытность там не открывалась, я думаю, ею вообще вряд ли кто-нибудь когда-нибудь пользовался...Зато крыльцом активно пользовались мы. Мы там играли. Тащили туда своих куколок и плошки-кастрюльки, часами сидели на этом крыльце в тени деревьев, шили куклам и варили им обеды , старательно истирали в порошок кусочки красного кирпича, превращая его в "какао-порошок".

   Бабушкин дом был одноэтажным и очень странной формы. Он представлял собой толстую заглавную букву "Н", написанную на центральной улице маленького гордка как на линейке школьной тетрадки. Заглавную – потому что все остальные домики были маленькими и выглядили так себе очень прописными буквами по сравнению с домом, в котором жили бабушка с дедушкой и еще одиннадцать других семей, каждая из них была счастливой обладательницей однокомнатной квартиры. Правда, вход был с улицы у каждого свой, отчего дом был весь облеплен верандочками и крылечками. Место было действительно центральное, немного поодаль на другой стороне улицы было здание театра – деревянное, но какое-то интересное и необычное по своей архитектуре, к сожалению, подробности не запечтлелись в моей памяти. Рядом с театром стоял памятник Григорию Сковороде (я в то время очень удивлялась такое необычной фамилии человека, мне казалось невозможным, чтобы человеку с такой странной фамилией ставили памятники), и чуть подальше – городской музей.

   Такая "центральность" была гордостью живших в этом доме людей, но она не избавляла их от необходимости носить воду ведрами из колонки, расположенной через улицу, запасать на зиму торф или брикеты для топки плит зимой, складывая их в сараюшки в глубине двора, носить свежесваренный борщ в кастрюльках в погреб, расположенный во дворе, куда вела деревянная дверь и длинный ряд ступенек и откуда неизменно пахло сыростью и плесенью. Оттуда же нужно было извлекать все продукты перед тем, как накрыть стол, так что походы вверх-вниз по лестнице были здесь делом привычным, хотя и давались пожилым жителям этого дома с трудом. Молодых здесь не было. Они давно уже разъехались по разным городам, выучившись, переженившись, и лишь некоторые привозили сюда на лето своих отпрысков, чтобы бабушки и дедушки присмотрели за ними во время летних каникул

    Руки надо было мыть под рукомойником . Хотя на обед всегда было первое и второе, оно выдавалось нам строго в одну тарелку, то есть второе можно было получить лишь тогда, когда первое было съедено до последней капли. Никакие "не хочу-не буду" даже не рассматривались, бабушка могла пойти на компромисс в чем угодно, но только не в вопросах приема пищи. Этот процесс считался священным и никаким отклонениям не подлежал. Больше того, по его завершению бегать категорически запрещалось, а надо было лежать на "дачке" – так все почему-то называли здесь обычную раскладушку ("щоб сало завьязалось" ), ну или в крайнем случае играть на крыльце типографии. Тарелки экономились ввиду трудностей с доставкой воды от колонки. Иногда бабушка разрешала мне пойти к колонке с двумя молочными бидончиками и принести воды, но при этом она выходила за калитку и пристально наблюдала за тем, как я перехожу улицу (как же, по ней с десяток машин в час, может, и проезжало) и как возвращаюсь обратно. Братец Борька иногда притаскивал несколько ведер воды, он был старше меня на четыре года и к тому же местный, ему можно было не только ходить, куда он считал нужным, но и на велике мотаться куда угодно, и на речку ходить...За труды праведные он получал от бабушки десять копеек на мороженое.

   Базар был далековато, но по этой центральной улице несли на базар свой товар жители близлежащих сел, и бабушка и соседки умудрились покупать все, что им нужно, стоя у ворот и зазывая этих тетечек с корзинами и мешками... Ощупывались куры, проверялись на качество яйца, высыпались в домашние авоськи яблоки и абрикосы, которым так и не суждено было попасть на базар, назначались цены, яростно торговались, а потом еще долго хвалились друг перед другом удачными покупками и планами приготовления вкусных обедов внукам и внучкам.

   Бабушкиной соседкой была тетка Маруся, рыжеватая парикмахерша с неизменной химической завивкой. Она была ничем не примечательна, но к ней на лето приезжала племянница из Львова, на два года старше меня и очень боевая девочка. Она была сиротой и воспитывалась в детском доме, о чем периодически шепотом говорили соседи. Была она не слишком учтивой и воспитанной, могла и матом послать, если что не по ней, и вообще не слишком церемонилась ни с кем, включая тетку. Мы с сестрой на ее фоне выглядели просто ангелочками, того и гляди, нимб засверкает над головой. Таньке всегда ставили нас в пример, а нас не уставали предостерегать не дружить с этой девочкой. Но не дружить было невозможно, особенно когда у тебя каникулы, в твоем распоряжении длинный летний день, за который успевает произойти много интересных событий, эта девочка твоя ровестница и ты сталкиваешься с ней во дворе по тридцать раз за день.

В соседнем дворе тоже был гость из Ленинграда, манерный мальчик Игорь, мой ровестник, приезжавший к своей бабушке, худой курящей папиросы старухе... Игоря я недолюбливала, потому что он общался с нами свысока и всегда делал нам всякие мелкие пакости, подслушивал, когда мы уединялись поиграть и не уставал ставить подножки при каждом удобном случае.

   Братец Борька был у нас частым гостем, но снисходил к нам лишь тогда, когда его закадычные друзья разбегались и ему не с кем было развлекаться. Тогда годилась и такая мелочь, как мы. Ему мы обязаны привязанности к карточным играм, за которыми проводили много времени и в которых бабушка видела только благо, поскольку мы сидели во дворе, не бегали к запретной речке и вообще были ужасно заняты. Мне кажется, что моя мама-педагог упала бы в обморок, видя, с какой страстью мы предаемся азартным играм. Но у бабушки были другие понятия о воспитании. Рядом с домом – это самое то, а чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Ну и накрмить это самое дитя, чтоб не дай Бог не похудело и в городе не сказали, что бабушка не кормила.

   Вот такая пестрая компания собралась в бабушкином дворе в то лето. Дни были наполнены разными интересными делами, тянулись бесконечно, как это бывает только в детстве, мы играли, носились в казаки-рабойники, бегали весь день, резались в карты, а вечером падали без ног на "дачки" и вырубались без задних ног, чтобы назавтра начать все сначала.

   Здесь мне открыли страшную тайну. Рассказывая очередной не слишком скромный анекдот, мой братец, видимо, по моему наивному выражению лица понял, что тайный его смысл остался мною не понят, и спросил меня: "Ты что, до сих пор не знаешь?????" Я не знала, чего именно я не знаю до сих пор, но все остальные, оказывается, знали. Меня тут же с ног до головы высмеяли, а Танька получила срочное задание немедленно меня, безграмотную, просветить. Что она тут же и сделала, отведя меня на пять шагов в сторону и отогнав увязавшуюся было за нами мою сестренку. Так началось мое половое воспитание.

   Объяснено мне это было, естественно, далеко не в элегантных выражениях, а, видимо, так, как об этом принято разговаривать в Танькином детском доме. Урок сопровождался хихиканьем стоявших неподалеку мальчишек. Новость меня ошеломила. Что, вот так и делают???? Детей??? Нет, не может быть, они, наверное, меня обманывают...Они надо мной смеются. Я еще долго в душе не верила, что меня нагло не обманули, но потом несколько десятков похабных анекдотов на эту тему таки убедили меня в том, что что-то в этом есть.... Правда, я еще много лет была уверена, что этим занимаются исключительно с целью сделать себе детей и соответственно столько раз в жизни, сколько отпрысков растет в данной семье.

Так мы коротали лето у бабушки. Дедушка, при том, что он нас очень любил и баловал, почти не запомнился мне в то время. Он был тихим, маленьким старичком, работал парикмахером и дома бывал по вечерам и по выходным, но, видимо, мои интересы лежали вне дома, на улице, и мы с ним мало пересекались. Он обожал бабушку, называл ее Манечка и спешил согласиться с ней во всем. Его обязанностью было ходить в магазин , иногда он шел в чайную, расположенную неподалеку, чтоб купить там хлеба, но чаще ходил в ряды. Еще одно странное название, бывшее обыденным в этом маленьком городке. В центре города был ряд магазинов, расположенных в одном длинном, сложенном из камней здании, очевидно, построенным очень и очень давно. Магазинов там было десятка полтора, промтоварные и продовольственные, и сходить туда называлось "сходить в ряды".

   Когда меня – очень редко – брали туда, меня всегда привлекали в галантерейном магазине картинки, нарисованные по канве, предназанченные для вышивания крестиком. Почему-то мне очень хотелось попробовать вышивать...Но сорок копеек за маленькую салфеточку представлялось мне безумной тратой, да и денег у меня не было, а бабушка получала двадцать шесть рублей пенсии и на мороженое по десять копеек нам торжественно выдавали именно в тот день, когда почтальон приносил эти деньги.

Во дворе все были пенсионерами, поэтому в день пенсии никто никуда из дому не уходил, никаких планов не намечал и все смиренно ждали почтальона. Мы тоже. Получить десять копеек на мороженое было высшим счастьем.

   Дедушка всегда одевал фуражку, садясь за обеденный стол, не работал по субботам и почти круглый год – за исключением того времени, что река покрывалась на зиму коркой льда, ходил купаться по утрам. У него можно было буквально сидеть на голове, он терпел всю нашу возню, шутил и смеялся с нами и был добрейшим человеком. Лишь одно могло его вывести из себя: в субботу утром он надевал тфилин и молился, и в доме в тот момент должна была быть идеальная тишина, мы и бабушка ходили на цыпочках целый час и разговаривали на кухне шепотом, в комнату входить было категорически запрещено. Оттуда доносились молитвы деда, которые он буквально пел. Наверное, он читал их по толстым книгам с непонятными мне буквами, которые стояли в комнате на старой деревянной этажерке. Я несколько раз пробовала понять, что же там написано, и недоумевала, как дед может читать эти странные буквы, вокруг которых было наставлено много черточек и точек...Бабушка была атеисткой, и за глаза посмеивалась над дедом и его религиозностью. Услышав звуки молитвы из комнаты, она язвительно комментировала: "Заспивав!"

    Так случилось, что Борьке он был дедушкой дважды – и по папе, и по маме. У дедушки был единственный сын, который во время войны получил очень тяжелое ранение и вернулся домой инвалидом. Поначалу он чувствовал себя неплохо. Они познакомились с маминой сестрой, Борькиной матерью, а моей тетей, сразу после того, как он вернулся с фронта. Влюбились и поженились. У них родилось двое детей, Лариса, в то лето уже бывшая красивой взрослой девушкой с высоко уложенными волосами,студенткой местного педучилища, и Борька, младше ее на четыре года. Раны не давали покоя, и Борькин папа большую часть времени проводил по больницам и госпиталям и умер, когда Борька был совсем маленьким. Мой же родной дед, мамин папа, во время войны пропал без вести. Через время моя бабушка и Борькин дедушка решили жить вместе, поскольку оба были одиноки. Они прожили много лет вместе, и, как мне кажется, были вполне счастливы. Это был третий бабушкин муж. Первый – отец ее старшей дочери, погиб еще в гражданскую.

   Лето промчалось, я уже скучала за школой – да, да, вопреки обычному желанию детей, чтобы лето никогда не кончалось. Я любила учиться, мне было интересно в школе, да и за своими подружками я уже соскучилась. Приехала мама и, пожив три дня у бабашки, увезла нас на том же медлительном поезде в наш родной пыльный шахтерский городок, чтобы наша жизнь потекла там привычно и обыденно...

   После этого я была у бабушки еще дважды. После окончания девятого класса, уже достачно взрослой. Мы сидели вечерами на все том же скрипучем деревянном крыльце, иногда душевно пели "всюды буйно квитнэ черемшина", но больше вели разговоры по душам. Бабушка говорила мне, что выходить замуж нужно "за своего" – какой замуж, я в то время была беззаветно влюблена в красивого одноклассника, по которому сохли половина девочек класса, а он был к нам всем "ноль внимания – фунт презрения"...
Что то, что мы не знаем "своего языка" – идиш, конечно – очень плохо, потому что "свои могут говорить у тебя за спиной что угодно, а ты даже и не поймешь"...И всякие другие казавшиеся бабушке важными разговоры. Мне нравилось слушать ее украинский говор и ее теплые интонации, и вообще наши врослые беседы.

      В то время я увлекалась кройкой и шитьем, ходила в школьный кружок, который вела замечательная женщина Нина Ивановна. Для своего возраста я тогда весьма неплохо шила, смело раскраивала собсвенноручно купленную ткань и шила платье по придуманному самой же фасону. Я сама и моя сестра Любка все лето щеголяли исключительно в сшитых мною платьях, благо, фасончики в моде были тогда весьма нехитрыми – мини и трапеция, а магазин тканей находлся в соседнем с нами доме, и метр ситца стоил от 70 копеек до рубля, так что состряпать платье себестоиостью в один рубль не было для меня проблемой. На такие дела мама давала мне этот рубль без сожаления.

   Бабушка по профессии была портнихой. В углу комнаты стояла ее зингеровская швейная машинка, к которой нам не то что прикасаться, но и близко подходить было запрещено. Правда, я не помню, чтобы бабушка ею пользовалась в мою бытность там, но знаю, что она шила не только платья, но и пальто и в эвакуации выжила со своими тремя дочерьми только благодаря своей профессии, потому что шила людям, получая плату за работу продуктами. Профессию швеи она получила с мастерской, куда ее отдали в возрасте деявть лет. Там же, в одиннадцать лет, она осталась без глаза, наткнувшись на острые ножницы...

    Увидев, что я привезла с собой недошитое платье, чтобы закончить его на каникулах – с рукавчиком фонариком, юбкой солнце-клеш и горловиной, обработанной руликом из конрастного цвета ткани, проверив с изнанки, как обработаны швы и вытачки, бабушка умилилась, можно сказать, даже возгордилась внучкой, тем более, что никто из ее детей и внуков не перенял ее умения шить. Мне тут же было предоставлено право пользоваться ее святая святых швейной машинкой и предложены консультации по профессии в неограниченном количестве.

   И последний раз я приехала туда в год окончания института. Дедушки давно уже не было в живых... Бабушка жила все в том же доме в виде буквы Н, и единственными изменениями в уровне жизни были холодильник и газовая плита. Я приехала с мужем, за которым была замужем уже три года, и нашему первенцу уже было два годика. Бабушка тревожно вглядывалась в лицо моего мужа и шепотом за спиной у него спрашивала меня: "Ну как он, тебя уважает? А не пьет?" – я таки вышла замуж "не за своего"... Правда, когда мы уезжали, она сказала мне, что он все таки пьет, потому что когда пришел в гости Иван Прокопович - муж старшей бабушкиной дочки, они с моим приговорили почти целую поллитровку какого-то вина на двоих, что в глазах бабушки было равносильно акоголизму в последней стадии. Моему же мужу очень поравился бабушкин украинский борщ, хотя угодить ему было не легко, вкус у него был, надо сказать, весьма изысканным...Его мама была большим мастером по части приготовления еды вообще, любой, и борща в частности....

    Но что меня поразило – это двор.....Он был такой крошечный!!!!! И, умом понимая, что он и остался тех же размеров, что и в моем детстве, я не могла поверить, что этот небольшой пятачок между зданием типографии и домом в форме буквы Н и есть та империя, в которой было место для все всего: игр, беготни, укромных уголков, в которых можно было играть в карты и рассказывать анекдоты, мотаться на великах, кувыркаться вниз по склону в густом спорыше и носиться без устали с утра и до вечера... Вот вросший в землю дом бабы Дуни, бабушкиной закадычной подружки...Ее Колька, так и не женившийся, кого-то изнасиловал и сел на много лет в тюрьму, а сама баба Дуня совсем согнулась в пояснице и ходит, тяжело опираясь на палку...Деревянный театр сгорел, а на его месте стоит новый кирпичный клуб...

    Беру ведро и иду за водой к колонке, через дорогу, по которой изредка проезжает машина или две... Цветут липы, по прежнему вереницей тянущиеся вдоль улицы стройными рядами. Впрочем, сама улица делает поворот – в соответствии с линией реки...Да что там реки - речушки, маленькой, мелкой, поросшей ряской и с мутной водой, которая, казалось, застыла в ней так же, как застыло время в этих старых, жужжащих пчелами, цветущих липах...

   Много времени прошуршало с тех пор...Бабушка потом переехала к своей средней дочке в другой город, я больше никогда не бывала в этих местах. Но та особая атмосфера – свободы, чистого воздуха, украинского языка Полтавщины, полудикой полудеревенской жизни - вседа будут жить в моем сердце. И добрые бабушкины глаза ...