Cool Folders ® :: Форум ПроСти

Жизнь столкнула меня со множеством людей, так или иначе повлиявших на формирование моего характера, моих привычек, взглядов, оценок. Это естественно. Был, однако, человек, чье влияние, уже в зрелые мои годы, оказалось особенно сильным.

    Очень долго не мог я свыкнуться с мыслью, что этой женщины больше нет в живых. Вскоре после похорон, отвечая на вопрос одного из своих знакомых, машинально произнес: "Это надо будет выяснить у Долининой" - и даже не вдруг сообразил, почему мой собеседник смотрит на меня с удивлением. Несколько раз ловил себя на мысли, что собираюсь позвонить ей...
    После гражданской панихиды в Доме писателей на кладбище в Комарово не поехал. Выбрался туда только через несколько недель. Стоя у могилы, оглянулся вокруг, и на какое-то мгновение мне показалось, что холмик, укрытый ветками хвои, мраморная доска в изголовье - все это относится к какой-то другой, незнакомой Долининой. А та, кторую знал я - та Долинина по-прежнему живет на Петроградской стороне, в своей, заставленной книжными стеллажами, квартире на улице Олега Кошевого. И можно запросто прийти сюда, как до этого приходил в квартиру на улице Куйбышева или, еще раньше, в квартиру на улице Плеханова. И тебя встретят здесь с неизменно сердечным и всегда несуетливым радушием. И ты, как обычно, услышишь из уст хозяйки дома ставший традиционным, но отнюдь не риторический вопрос: "Ну-с, дорогой товарищ Черняков, как там дела в рабочем классе? Что говорит гегемон?" Но этот вопрос ты услышишь не раньше, чем будешь усажен за стол, накормлен, если голоден, и в любом случае напоен чаем или кофе...
      Без малого два десятилетия дарила меня своей дружбой эта удивительная женщина. Дочь выдающегося ленинградского филолога, создателя одной из самых плодотворных школ в советском литературоведении, профессора Ленинградского университета Григория Гуковского и близкой подруги Ахматовой Натальи Рыковой, она и сама была талантливой писательницей, автором десяти книг, нескольких пьес и киносценариев, многих публицистических выступлений на радио и телевидении, на страницах газетной и журнальной периодики. Но для меня она навсегда осталась прежде всего талантливым человеком, если понимать под этим красоту и глубину душевных качеств.
    Общение с Натальей Григорьевной Долининой было истиным подарком судьбы.

    Своим знакомством с ней я обязан двум письмам, сходным по смыслу, но отправленным разным адресатам.
    Коротко суть дела сводилась к следующему. Учительница французского языка, недавняя выпускница Герценовского института, обратилась в редакцию ленинградской молодежной газеты "Смена", прося защитить ее доброе имя от кампании травли, затеянной, под предлогом охраны нравственности, группой педагогов этой школы во главе с завучем. Примерно о том же написали институтские друзья молодой женщины, отправив свое письмо в редакцию "Известий". "Смена" поручила проверку письма мне, ее нештатному корреспонденту; точно такое же задание ленинградского корпункта "Известий" получила Долинина. Узнав об этом, я решил, что мне надо обязательно встретиться с ней, дабы скоординировать наши действия.
    В те давние времена, как, впрочем, и сегодня, я работал разметчиком на Кировском заводе, а Долинина преподавала литературу в старших классах одной из школ Ленинграда. Надо заметить, что имя ее уже и тогда пользовалось известностью, особенно в учительских кругах. Статьи и очерки Долининой, публиковавшиеся на страницах "Правды" и "Известий", "Литературной газеты" и журнала "Юность", имели, как принято выражаться, немалый общественный резонанс. В год нашего знакомства вышла ее первая книжка - умная, добрая и лукавая повесть "Мы с Сережкой близнецы". Прообразами главных героев повести стали дети Долининой - близнецы Таня и Юра.
    Школа, где работала Наталья Григорьевна, помещалась на набережной Фонтанки, наискосок от Дворца пионеров. В учительской мне сказали, что Долинина на уроке и предложили подождать в коридоре. Впрочем, ждать пришлось недолго. Вскоре прозвенел звонок, из классов в коридор повалила ребятня. Пережидая, пока схлынет этот неуправляемый поток, я отвернулся к окну. Кто-то коснулся моего рукава. Обернувшись, я увидел перед собой невысокую, довольно полную женщину, примерно моих лет. Веснушчатое лицо, каштановые волосы, небольшие карие глаза. Одежда - юбка, домашней вязки свитер с высоким воротом, простые темные туфли.
- Если вас интересует Долинина, - сказала женщина весело и просто, - так это я и есть.
    Так мы встретились.
    Между тем, когда в отделе учащейся молодежи "Смены", где я сотрудничал, стало известно, что делом учтительницы французского языка заинтересовалась еще и большая московская газета, было решено собственный материал не готовить, ограничившись обычной в таких случаях процедурой пересылки письма в "соответствующую инстанцию" - для принятия мер. Узнав об этом, Долинина сразу же предложила мне написать совместную статью - для "Известий". Я согласился.
    Не стану пересказывать в подробностях дело, которым пришлось нам тогда заняться. Коротко говоря, все, о чем написали в редакции двух газет учительница и ее институтские друзья, оказалось, увы, сущей правдой. Проверяя эти письма, мы попали в такую круговерть неприкрытой зависти и лицемерия, победительного чваннства и какой-то изощренной подлости, что, вспоминая потом наиболее характерные эпизоды той давнишней истории, я еще долго не мог избавиться от ощущения некой ирреальности происходящего на наших глазах действа.
    Однажды, когда, закончив, наконец, многочисленные и многочасовые беседы с основными персонажами будущего газетного материала, мы возвращались вечером из школы, Долинина сказала:
- Ну-с, дорогой товарищ Черняков, как Вам показался сей, с позволения сказать, педагогический коллектив? По совести говоря, будь моя воля, я бы просто-напросто разогнала всю эту кунсткамеру при помощи метлы с известным Вам прилагательным. В общем, не заглядывая вперед, как там получится с публикацией нашей статьи, ибо предвижу некоторые возможные осложнения, заголовок к ней я уже нашла. Нашла у столь дорого моему сердцу Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина: "Применительно к подлости". Не возражаете? Эпиграфом же предлагаю поставить старый анекдот о ханже-гувернантке, каковая, если помните, твердо считала, что любой встреченный на улице мужчина - неприличен, ибо под одеждой он всегда совершенно голый.
    А со статьей действительно вышла история - Долинина, как в воду глядела. У меня сохранился текст ее записки, он все объясняет:

Дорогой Борис Вульфович!
Только вчера, наконец, выяснилось, что "Известия" готовы опубликовать наш материал, однако при одном непременном условии: если мы определенным образом сместим акценты. Чисто технически эта процедура весьма проста: надо убрать четыре абзаца полностью и еще несколько фраз в разных местах. Всего и делов. Однако, прочитав статью без упомянутых выше четырех абзацев и нескольких фраз (я отметила их красным карандашом), Вы, полагаю, сразу поймете, что нам предлагают, перефразируя Павла Когана, вместо угла изобразить овал.
    Давайте вместе поразмыслим, стоит ли, как говаривали в старину умные люди, продать наше первородство за чечевичную похлебку?
    Неотложные литературные дела требуют моего личного присутствия в Москве. Вернусь дня через три-четыре, сразу же позвоню Вам, тогда и решим все окончательно.
                                           Ваша Н.Долинина

      То обстоятельство, что статье не суждено было появиться в газете, ничуть не обескуражило Долинину. Напротив, это только удвоило ее энергию. Я был поражен, с каким умом, с какой настойчивостью и хладнокровием использовала она все права и возможности, предоставленные ей журналистским удостоверением, чтобы добиться полной и безоговорочной реабилитации оклеветанного человека. Справедливость, в конце концов, была восстановлена, а порок - наказан, хотя, к сожалению, далеко не в тех масштабах, в каких это следовало сделать.
    А у меня, как память о давнем событии, приведшем к нашему знакомству, сохранилась надпись на титульном листе повести "Мы с Сережкой близнецы". Надпись, гласящая, что книжка эта подарена "дорогому соавтору", хотя, признаться по совести, участие "дорогого соавтора" в подготовке совместного газетного материала было невелико: всю основную литературную часть работы Долинина проделала сама.

      Как-то она вдруг попросила, чтобы я как можно подробней рассказал ей о своем ремесле - ремесле разметчика-машиностроителя.
- Ставлю Вам одно условие, - сказала Долинина, - постарайтесь изложить мне все это таким образом, словно я - ваша ученица и меня надо во что бы то ни стало убедить в неоспоримых преимуществах разметочного дела перед любой другой профессией Это будет, как сказал бы Станиславский, Вашей сверхзадачей.
    Поразмыслив, я стал рассказывать. Моя собеседница слушала с большим вниманием; она, надо попутно заметить, вообще в совершенстве владела редким и потому особенно ценным искусством - умением слушать.
    Но, как я ни старался, рассказ мой, очевидно, показался ей не очень убедительным, потому что она еще долго расспрашивала меня об особенностях ремесла разметчика. Кое-что, помню, пришлось даже изобразить на бумаге - для большей наглядности. Когда же, наконец, с разговорами на сугубо профессиональные темы было покончено, я все-таки поинтересовался у Долининой, зачем ей понадобился весь этот ворох чисто технических подробностей? В ответ она весело хмыкнула - была у нее такая симпатичная привычка, сразу превращавшая солидную женщину в озорную девчонку-школьницу, и сказала:
- Пригодится...
      Зачем пригодится - это я понял много позже, через год или два, когда вышла в свет повесть "Разные люди". (В основу книги лег литературный сценарий семисерийного телевизионного фильма под тем же названием). Об одном из героев своей повести автор пишет: "Григорий был разметчиком высокого класса, работал при конструкторском бюро...". Дойдя до этих строк, я сразу вспомнил наш разговор о разметочном ремесле. Но самое примечательное во всей этой истории я обнаружил, когда прочитал повесть до конца. Оказалось, что если о прочих сторонах жизни Григория было рассказано довольно широко и подробно, то сугубо профессиональным его делам посвящена всего одна приведенная выше фраза.
    Получая в подарок надписанный экземпляр повести, я не преминул поинтересоваться у Долининой, неужто весь наш длинный разговор о разметочном деле понадобился ей ради одной-единственной строки?
    Ответ был короток и предельно ясен:
- Для того, чтобы назвать профессию героя, понимаете, даже только назвать! - я должна хотя бы в общих чертах предметно представить ее себе. Прошу прощения за банальную истину, уважаемый товарищ Черняков, но тут вопрос принципа, вопрос не столько писательской технологии, сколько писательской этики. Для меня - во всяком случае.

      О своей литературной работе, об этой самой писательской технологии, она всегда говорила скупо и неохотно: расхожие выражения типа "творческие планы", "творческая лаборатория" неизменно воспринимались ею с нескрываемой иронией. Зато, прочитав хорошую новую книгу уже известного писателя или открыв для себя интересное имя в литературе, Долинина говорила об этом с такой подкупающей доброжелательностью и в таких выражениях, словно речь шла об успехе очень близкого ей человека.
      Например, так:
- Вы что-нибудь слышали о писателе Юрии Давыдове? Неужели не слышали? Так вот, сообщаю для Вашего сведения, что в свое время имела удовольствие прочесть его книгу "Март" - это о народовольцах, о первомартовцах. Теперь вышел новый роман Давыдова, и тоже о народовольцах - "Глухая пора листопада". Настоятельно рекомендую прочесть - честное слово, не пожалеете! Серьезный историк и талантливый беллетрист - такое сочетание встречается нечасто, уж можете мне поверить!
    Или еще:
- Вы, помнится, мне говорили, что отец Ваш в молодости был военным летчиком - я не ошиблась? Очень хорошо! А не называл ли он Вам такую фамилию: Коллинз? Да нет же, не автор "Лунного камня" и "Женщины в белом", а летчик-испытатель начала тридцатых годов, американец. Не припоминаете? Значит, мне повезло больше - книгу Коллинза я читала в седьмом или восьмом классе, но, представьте, помню до сих пор. А говорю Вам это все к тому, что записки Коллинза ассоциируются у меня с другой книгой, только что прочитанной. Написал ее тоже летчик-испытатель, причем, смею Вас заверить, с большим литературным дарованием. Живет он в Москве, величают его Марк Галлай, а книга называется "Через невидимые барьеры". Запомнили?
    Впрочем, если ей что-то не нравилось - она и в этих случаях выражала свои суждения столь же ясно и определенно, хотя облекала их порой в такую форму, воспроизвести которую довольно сложно. Но я все-таки рискну.
      Вот, скажем, такой монолог:
- Приходит ко мне на днях наш дорогой племянник Митя Долинин и произносит следующий текст: "А скажи-ка мне, тетка Наталья, "Король Лир" - это что?" - ""Король Лир", - отвечаю я ему, - это, чтоб ты знал, такая пьеса, которую по слухам сочинил некий старорежимный англичанин по имени Вильям Шекспир. Утверждают также, что старик Вильям написал ее в жанре высокой трагедии". Но племянник Митя Долинин не успокаивается, он, наша птичка, глубоко так вздыхает и тихо говорит: "Значит, я ничего не понимаю, потому что фильм маэстро Козинцева "Король Лир" - это, тетка Наталья, совсем не то, о чем ты здесь толкуешь". - "Митя, - успокаиваю я его, - ты только, ради Б-га, не волнуйся, все обойдется". И знаете, что он мне отвечает? Вот послушайте: "Боюсь, что уже не обойдется, потому что глубоко уважаемый мной Григорий Михайлович Козинцев сделал из высокой трагедии мелодраматическую историю про то, как один легковерный старичок сдуру выписался со своей жилплощади - и что из всего этого получилось". Как Вам это понравится? Мне - понравилось, в Митиных словах что-то есть.
      Остается только пояснить, что "наш дорогой племянник Митя Долинин" уже тогда, почти двадцать лет тому назад, был одним из самых одаренных кинооператоров "Ленфильма".

      На моей памяти произошел однажды случай, о котором могу с уверенностью сказать, что ни до него, ни после я Долинину такой не видел. За восемнадцать почти лет нашей с ней дружбы знал ее веселой и печальной, деловитой и безалаберной, одержимой и отчаявшейся, подтрунивающей над другими и безжалостно иронизирующей над собой, - но никогда не предполагал, что в ее словах, в самом тоне, каким они были произнесены, может содержаться заряд ледяного презрения такой силы.
      Произошло это в майский день на улице Воинова, недалеко от Дома писателей, куда я попал по приглашению Долининой: она позвонила накануне, пообещала, что будет интересный доклад.
      И он действительно оказался интересным: речь шла о принципиально новом подходе ко всей системе преподавания литературы в средней школе. Помню и фамилию докладчика: Билинкис - сейчас он известный литературовед, доктор филологических наук. Доклад вызвал шумную реакцию аудитории: из зала посыпались вопросы, начались споры. Уже выйдя на улицу, Долинина продолжала приводить доводы за и против выдвинутой Билинкисом теории. Была очень оживлена, смеялась, рассказала какую-то веселую историю из собственной учительской практики. И вдруг резко оборвала начатую фразу, вся как-то сжалась, крепко взяла меня под руку.
      А навстречу шел человек; ни возраста, ни лица его совершенно не помню; в памяти почему-то сохранился сногсшибательно модный портфель. Поравнявшись с нами, человек остановился и поздоровался с Долининой. Она посмотрела ему прямо в глаза и, вместо ответного приветствия, произнесла негромко, отчеканивая каждое слово:
- Литература делается чистыми руками. Понимаете: чис-ты-ми! Попробуйте на практике усвоить себе эту истину - вот тогда я и подам Вам руку. Но не раньше. Слышите - не раньше!
      Не знаю ни имени того встреченного нами гражданина со сверхмодным портфелем, ни причин, побудивших мою спутницу сказать ему то, что она сказала. И поскольку сама Долинина о случае на улице Воинова никогда не вспоминала, я, естественно, не считал возможным расспрашивать ее...

      Года за полтора до кончины Долинину свалил в постель тяжелейший недуг, от которого она так и не смогла полностью оправиться. Через два-три месяца поднялась, начала понемногу ходить, но движения еще долго были неуверенными, а речь - затрудненной. Когда Наталье Григорьевне становилось полегче, кто-нибудь из родных или друзей гулял с ней.
      Навсегда запомню одну из таких прогулок.
      ...Мы медленно выходим из дому, идем в сторону станции метро к парку Ленина. По дороге Долинина рассказывает мне о своей новой книге (Эта книга - "Предисловие к Достоевскому" - была подписана к печати через несколько дней после смерти ее автора). У памятника "Стерегущему" садимся на скамью. Разговор о книге продолжается еще несколько минут. Внезапно Долинина резко меняет тему:
- Вчера прочла у любимого мной Самуила Маршака. Послушайте.
      И, откинувшись на спинку скамьи, медленно произносит:
Не надо мне ни слез, ни бледных роз,
Я и при жизни видел их немало.
И ничего я в землю не унес,
Что на земле живым принадлежало.