Б.Черняков
|
Дата : 05-02-07, Пнд, 17:13:48
Исаака Бабеля арестовали в мае 1939 года.
Последний свой рассказ "Поцелуй" он опубликовал
в июльской книжке журнала "Красная новь" за 1937 год.
Первый после посмертной реабилитации сборник рассказов
и пьес писателя вышел в 1957 году.
Такая вот невеселая хронология.
Два десятка лет Исаак Бабель словно бы отсутствовал
в советской литературе. Многие, очень многие
из поколения людей, родившихся в самом конце 20-х
- начале 30-х годов, только после смерти Сталина
услышали имя этого удивительного мастера слова.
1.
Году в 85-м в конференц-зале Ленинградского дома журналистов проходила встреча читателей с Фазилем Искандером. Среди множества ответов мне особенно запомнился тот, где Искандер дал свою, как он выразился, неизменную оценку творчества Бабеля. Помню, я тогда очень пожалел, что со мной не было записной книжки, но через несколько лет нашел почти те же слова в написанном Искандером предисловии к сборнику воспоминаний о Бабеле:
"Я думаю, что Бабель понимал искусство, как праздник жизни, а мудрая печаль, время от времени приоткрывающаяся на этом празднике, не только не портит его, но и придает ему духовную подлинность. Печаль есть неизменный спутник познания жизни. Честно познавший печаль достоин честной радости. И эту радость приносит людям творческий дар нашего замечательного писателя Исаака Эммануиловича Бабеля".
О том, что был в литературе такой писатель, я впервые услышал летом 49-го года, причем из уст человека, который, казалось бы, меньше всего подходил для передачи подобного рода информации.
В начале июля нас, два десятка остриженных наголо призывников-ленинградцев, погрузили где-то на задворках Московского вокзала в обыкновенную теплушку типа "40 человек или 8 лошадей", и через сутки мы уже шагали по пыльному ночному большаку от станции Ильино в глубь знаменитых Гороховецких военных лагерей.
В одном из них, куда попала и вся наша команда, собралось несколько сот парней из разных концов страны. Новобранцев, как водится, разбили на роты, взводы, отделения, и бравые сержанты-фронтовики принялись обучать это разношерстное воинство умению ходить строем, петь строевые песни и заворачивать портянки.
Моим соседом по шестиместному палаточному топчану оказался высокий, под метр девяносто, светловолосый парень могучего сложения - ни дать, ни взять великолепный типаж на роль положительного героя в каком-нибудь сказочном фильме. Как почти всякий сильный человек, к тому же сознающий эту свою силу, он отличался неизменным добродушием. Имя у него было довольно редкое: Анкудин. На уточняющий вопрос старшины роты: "Так ты, значит, архангельский?" - последовал полный спокойного достоинства ответ: "Не архангельский, а архангелогородский". И после некоторого молчания - сильно окающим баском: "Мы - поморы. Михаил Ломоносов - из наших краев".
Однажды, через неделю-другую после первого знакомства, Анкудин вдруг спросил:
- А ты не из евреев будешь?
- Почему - из евреев? - ответил я. - Не из евреев, а просто еврей.
- Ну, это я так выразился, - сказал он. - Извиняй, если чем обидел.
Разговаривали мы с ним в курилке в вечерний час, именуемый в армии личным временем. Отмахиваясь от дыма моей махорочной самокрутки, Анкудин с легкой усмешкой заметил:
- Хошь - верь, хошь - не верь, а я до тебя только одного еврея в жизни и встретил. Потому как из села никуда не уезжал, а в нашем селе вашей нации нету.
- Кто же был первый?
- Соломон, близкий друг-приятель отца. Они вместе воевали в пулеметном расчете. Соломон - первый номер, отец - второй, потому как в очках. Их одним снарядом накрыло. Ранить не ранило, но контузило сильно. Попали в один госпиталь, месяца два пролежали, потом дали им еще две недели отпуска - стало быть, на поправку. Соломону-то ехать некуда, он с Украины, а там немцы. Вот отец и зазвал его к нам. Отец-то с войны вернулся, а Соломон погиб. Хороший был человек, тихий и шибко начитанный. Они, бывало, с отцом целыми вечерами все про книжки толковали: кто написал, да что написал. Отец-то у меня учитель, книг дома, может, тыща, а может, и поболе будет. Одна есть и про евреев.
- А кто написал - не помнишь? - спросил я. - Может, Шолом-Алейхем?
- Нет, - ответил Анкудин твердо, - у того писателя фамилия уж больно смешная, потому и запомнил: Бабель. Не слыхал?
- Не слыхал, - честно признался я.
- Мне отец под большим секретом дал почитать, а потом куда-то запрятал, - сообщил Анкудин. - Сказал, будто Бабель этот вроде как объявлен врагом народа, и, стало быть, насчет книжки велено мне было держать язык за зубами.
- Что ж не удержал?
Анкудин глянул на меня в упор и произнес:
- Присмотрелся я к тебе - парень ты вроде не продажный. - И, немного помолчав, добавил: - А книжка-то, слышь, сильно интересная. Про Первую конную и еще про веселых разбойников из города Одессы. Ты, главное, запомни фамилию писателя: Бабель. Запомнил?
Из материалов дела №419.
Бабеля арестовали утром 16 мая 1939 года на даче в Переделкино. Он только что обосновался там, чтобы закончить свой, как он сам говорил, "заветный труд" - новую книгу рассказов.
В то же время шел обыск и в московской квартире. Вместе с автором были арестованы все его рукописи. Из дела №419 следует, что при обыске изъяты, кроме переписки и фотографий, разные рукописи - 15 папок, записные книжки - 11 штук, блокноты с записями - 7 штук.
...24 января 1964 года Главная военная прокуратура обратилась в КГБ с просьбой выслать ей изъятые у Бабеля при аресте рукописи. Ответ: "Сообщаем, что рукописи и записные книжки не сохранились".
И через три десятилетия - тот же ответ.
Московский журналист Виталий Шенталинский после ознакомления с делом Бабеля пишет:
"Александр Солженицын назвал клочок неба, которому досталось простираться над Лубянкой, "несчастливым". Этот клочок неба проткнула закопченая труба, столб дыма, десятилетиями осыпавший Москву пеплом сожженных рукописей. Сколько улетело в эту трубу книг, которые уже никто никогда не прочтет!"
2.
Месяца через два из штаба округа прибыло начальство, и нас распределили по разным воинским частям. Анкудина отправили куда-то под Иваново, я попал в Сормово, в артиллерийский полк - там и прослужил три с лишним года, до самого "дембеля".
В полковом клубе была небольшая библиотека. Ведал ею по совместительству киномеханик, старшина-сверхсрочник. Он садился у входа, принимал прочитанное, записывал взятое. Обе эти процедуры проделывал наспех, с каким-то даже раздражением, поскольку они отвлекали его от любимого занятия - составления замысловатых кроссвордов.
Библиотека состояла из двух комнат. В передней располагались стеллажи, в задней, маленькой и полутемной, больше похожей на чулан, лежала изрядная куча книг, прикрытых куском брезента. На мой вопрос, что за книги, старшина, с трудом оторвавшись от очередного кроссворда, ответил:
- Барахло списанное, давно спалить надо. Дел много, руки все не доходят. Взялся бы с кем-нибудь из приятелей, а я вам за это увольнительную выхлопочу. Только уговор - спалить дотла, как в инструкции указано.
В напарники я взял своего приятеля Лешу Киппари - ладно скроенного парня из обрусевших финнов. Человек он был редкого остроумия и находчивости: любой направленный против него словесный выпад парировал мгновенно. Батарейские это знали и цеплять Лешу остерегались. Но был у нас в дивизионе один штабной офицер, имевший привычку подшучивать над смешными или необычными фамилиями солдат.
Однажды в поле его зрения попал Леша.
- Ну и фамилия у вас, рядовой Киппари, - сказал шутник. - Сделаешь ударение на первом слоге - вроде бы вы финн, на втором - не иначе, как итальянец, а на последнем - ни дать ни взять француз. Чудеса!
- Это еще что, товарищ старший лейтенант, - ответил Леша со своим невозмутимым спокойствием. - Вот если из вашей фамилии убрать всего одну букву - тут уж точно произойдет чудо.
Стоявшие вокруг солдаты давились от еле сдерживаемого смеха. Старший лейтенант - фамилия его была Засаранский - резко повернулся и быстрым шагом вышел из казармы.
Впрочем, я отвлекся. Воскресным утром мы вытащили книги на пустырь за клубом, разожгли на снегу веселый костер и принялись кидать в него все эти списанные "Уставы" и "Наставления". Вдруг Леша говорит:
- Посмотри, что я нашел. Полистай, может, пригодится.
И он протянул мне тонкую, в какую-нибудь сотню страниц, книжку без переплета и нескольких последних листов. На титульном листе значилось: "Одесские рассказы". Я глянул на фамилию автора: Бабель. Исаак Бабель. Вот это удача! Тот самый писатель со смешной фамилией, о котором мне рассказывал Анкудин. Помню, мы еще потолковали с Лешей о том, откуда взялась в этом воинском книжном хламе цивильная книжка. После этого я счел нужным поделиться с приятелем некоторыми сведениями, полученными у Анкудина: автор "Одесских рассказов" числится врагом народа и, стало быть, все его сочинения запрещены.
Леша немного подумал, потом оторвал титульный лист, сунул его в огонь и сказал:
- В случае чего - прикинемся лопухами. И точка.
Вечерами, когда выпадало свободное время, мы сидели в каптерке нашего писаря-каптенармуса Коли Мизина и читали вслух удивительные истории о "короле" молдаванских налетчиков Бене Крике, богаче Тартаковском, лихой контрабандистке Любке Казак, главаре одесских воров Фроиме Граче - и многих других людях, населявших совершенно незнакомый и потому особенно поразительный мир бабелевских рассказов. К некоторым из них мы возвращались дважды и трижды. Леша иногда вдруг прерывал чтение, чтобы еще раз повторить особенно понравившееся выражение:
- Нет, ты только послушай: "Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь". Или вот: "Налетчики стреляли в воздух, потому что если не стрелять в воздух, - то можно убить человека". Это писатель так писатель!
Наши литературные посиделки в каптерке продолжались недолго: дивизионный сексот настучал куда следует. И через неделю последовал вызов в отдельно стоящий домик полкового особиста капитана Никитина.
- Ну, голуби, - произнес он тихо и ласково, - что это у вас там за коллективные читки в каптерке? Неужто уставы изучаете?
- Никак нет, товарищ капитан, - ответил Леша. - Уставы мы изучаем в караульном помещении, а в каптерке читаем художественную литературу - веселые рассказы из жизни одесситов.
Капитан Никитин взглянул на Лешу в упор:
- Это хорошо, что не врешь, это я ценю. А скажи-ка мне, голубь, кто вашу веселую книжку написал и как она называется.
Леша вздохнул и с горестным видом поведал особисту, что тут он ничего путного ответить не может, поскольку книжка вся рваная, без начала и конца.
- Где же вы ее раздобыли? - поинтересовался капитан. - Не в полковой ли библиотеке?
Тут пришел мой черед прикинуться лопухом, да и нашего сверхсрочника-кроссвордиста мы никак не должны были подвести.
- Мы, товарищ капитан, - сказал я, - эту книжку из деревни привезли, когда осенью наш дивизион послали на заготовку картошки. Хозяин дома отдал, сказал, что она ему не нужна.
Особист удовлетворено кивнул:
- Из деревни так из деревни. Но вы мне, голуби, книжечку эту все-таки принесите, я тоже почитаю-посмеюсь.
Только выйдя из домика, мы начали понимать, в какую скверную историю влипли. И у Леши, и у меня отцы были арестованы в 37-м, о чем полковой особист несомненно знал. А выяснить, что за книжка и кто ее написал, ему никакого труда не составляло. И единственное, что мы решили, возвратившись в казарму, - сейчас книжку не относить, а завтра что-нибудь придумаем.
Но нам сказочно повезло. Вечером того же дня с капитаном Никитиным приключилась большая неприятность: его, совершенно пьяного, задержали по дороге домой. Он не раз попадал в подобные ситуации, но всегда выходил сухим из воды - выручало гэбэшное удостоверение. А тут на его беду в машине, которая чуть не сбила офицера, мотавшегося из стороны в сторону прямо посреди шоссе, ехал сам командующий войсками округа генерал Щербаков, известный своим прямо-таки лютым неприятием пьянства.
Историю эту сообщил нам утром следующего дня мой знакомый - писарь штаба полка. Прошло еще несколько дней, и в домике на отшибе появился новый хозяин - толстый краснолицый человек в чине майора.
Чтения в каптерке мы прекратили, книжку надежно спрятали. Перед самой демобилизацией кинули жребий: книжка досталась Леше. И уехали "Одесские рассказы" в город Кингисепп, что под Ленинградом, на родину моего приятеля.
Из материалов дела №419.
25 января 1940 года, за день до судебного заседания, Бабель обратился в Военную коллегию Верховного суда. Он просил вызвать в суд в качестве свидетелей Воронского, Эренбурга, Сейфуллину и других людей, которые хорошо знают его, просит дать ему возможность ознакомиться с делом.
Ни одну из его просьб не удовлетворили.
На следующий день состоялся так называемый суд. Заседали, очевидно, в кабинете Берии, тут же, в Бутырской тюрьме. Таков был негласный порядок: главный палач страны имел кабинеты во всех тюрьмах Москвы, "трудился" по ночам, а днем предоставлял свои аппартаменты судьям.
Процедура отработана до мелочей. За столом восседает испытанная "тройка": председательствующий - Ульрих, члены коллегии - Кандыбин и Дмитриев. Конвейер: на каждое дело не более двадцати минут.
Ввели Бабеля. Зачитали обвинительное заключение - фальшивку, состряпанную следователями Сериковым и Акоповым. В своем последнем слове Бабель сказал:
- Я не виновен. Шпионом не был. Никогда не допускал ни одного действия, направленного против Советского Союза. В своих показаниях возвел на себя поклеп. Сделал это по принуждению...
Он мог этого и не говорить: приговор - расстрел - был предрешен заранее.
Его еще ждала бесконечная и мгновенная ночь - ночь смертника.
"Приговор приведен в исполнение 27 января 1940 года в Москве. Сведений о месте захоронения не имеется".
3.
На филологическом факультете Ленинградского университета профессор Георгий Пантелеймонович Макогоненко преподавал нам историю российской словесности второй половины XVIII-го и первой половины XIX веков. Но после лекций он иногда говорил:
- Ну-с, граждане студьозусы, если есть желание - давайте пообщаемся на вольные темы.
И на него сыпались десятки вопросов касательно истории русской литературы последних трех веков, особенно - века двадцатого. Один из нас, помнится, спросил:
- Как вы считаете, профессор, Бабель - русский писатель или все-таки еврейский?
- Бабель, - ответил Макогоненко, - несомненно еврейский писатель, пишущий по-русски. Точнее, к великому нашему сожалению, писавший. Именно так.
(Опубликовано в недельном приложении "Пятница" к газете "Новости недели" 25.04.1996) |
Новости
Чаты
88:88 
