Cool Folders ® :: Форум ПроСти :: Запах подлости

Пропагандист полка майор Шовкуненко, маленький, веснушчатый, необычайно говорливый человек, носил прозвище "наши вооружени сылы". Дано оно ему было потому, что именно с этих слов начинал он любое свое выступление перед "личсоставом", причем не имело значения, какая тема волновала в этот момент майора: очередные ли коварные происки англо-американских поджигателей войны, страницы биографии великого вождя и учителя товарища Сталина или безобразное состояние солдатских сортиров.
   Среди множества идеологических страстей, обуревавших мятежную душу майора, была никогда не утихающая страсть оснащать всевозможными плакатами стены солдатских казарм, ленинских комнат, столовой, караульного помещения. В разное время эта наглядная макулатура в полной мере отражала очередной общественно-политический бум, сотрясавший страну. Благодаря стараниям пропагандиста полка перед нашими глазами вереницей проходили лютые враги самого передового в мире сельского хозяйства вейсманисты-морганисты, кровавый палач югославского народа Иосип Броз Тито и его не менее кровавый подголосок Александр Ранкович, а также безродные космополиты - они же иваны, не помнящие родства. Причем художник-карикатурист Борис Ефимов почему-то придал всем этим иванам откровенно семитскую внешность. Особое впечатление производил многокрасочный плакат, на котором жалкая кучка последователей академика Марра тщетно пыталась заслониться от беспощадных лучей солнца. В центре дневного светила художник поместил книгу с названием "И.Сталин. Вопросы языкознания". В чем суть проблем упомянутой науки и какие вопросы она ставит - наверняка не знал и сам пропагандист полка, не говоря уже о нас, грешных. Но коль скоро плакат выпущен - "личсостав" его должен видеть. И точка.
   Году в пятидесятом или в пятьдесят первом советский народ постигла очередная большая радость - ему дарован был "Сталинский план преобразования природы". Суть плана заключалась в том, что при помощи лесозащитных полос с суховеями будет покончено быстро, надежно, раз и навсегда. В стране наступит всеобщее изобилие - примерно такое же, как в фильме "Кубанские казаки".
   Вскоре майор Шовкуненко принес в казарму соответствующий плакат и приказал дежурному повесить его на самом видном месте. На плакате генералиссимус с традиционной трубкой в руке склонился над обширной картой лесозащитных полос. Художник снабдил свое произведение двумя текстами: вверху - "Сталинский план преобразования природы", внизу - "И засуху победим!"
   С этим-то плакатом и связано одно воспоминание, о котором я собираюсь рассказать.
   Самый конец сороковых и начало пятидесятых годов были отмечены сильным увеличением армии. Из запаса призвали многих офицеров, всего лишь три-четыре года назад снявших погоны. О солдатах и речи нет - брали всех, кто мало-мальски был годен к службе. Помню, со мной вместе призывался и попал в команду для нестроевых парень ростом чуть больше полутора метров. В наш дивизион прислали двух эстонцев, с трудом говоривших по-русски. К тому же у одного был слегка поврежден глаз, у другого не хватало двух пальцев на левой руке. Впрочем, как только наш замкомполка по тылу подполковник Райхельсон узнал, что эстонцы - из хуторских, он тут же отправил их в полковое подсобное хозяйство, где они и прослужили благополучно все три года, до самой демобилизации.
   А еще у нас появился новобранец по фамилии Гузиков, страдающий ночным недержанием мочи. Несчастного этого парня периодически клали в госпиталь, пробуя на нем, очевидно, разные способы лечения, но о том, чтобы освободить беднягу от службы или, по-армейскому, комиссовать, и речи не шло. Так и маялся наш Гузиков: из части - в госпиталь, из госпиталя - снова в часть. Поселили его в самом дальнем углу казармы, приказали дневальному будить каждые два часа, но это мало помогало...
   Однажды, когда Гузиков в очередной раз лежал в госпитале, над его койкой появился тот самый плакат, где генералиссимус рассматривал свой гениальный план победы над засухой. Ефрейтор Голубицкий, глуповатый болтун из сельских балагуров, весело объяснял, что это именно он перевесил плакат, потому что наш Гузиков засуху уже победил.
   Кое-кто рассмеялся. Саша Корпусов, рыжеволосый очкарик, сказал:
   - А и дурак же ты, ефрейтор. Повесь плакат на прежнее место, а то как бы тебе эта шутка боком не вышла.
   Дня через два Голубицкого вызвали в штаб полка - и больше никто из нас его не видел. Мой старый знакомый, штабной писарь, сообщил по секрету, что "ефрейтор ваш тю-тю, голубое небо в черную клетку ему теперь обеспечено".
   Потом было комсомольское собрание. За столом сидели командир батареи и взводные. Сидели с отсутствующим видом, и по их лицам можно было без особого труда прочесть, что предстоящее мероприятие особого энтузиазма у них не вызывает.
   Речь перед "личсоставом" держал вездесущий полковой идеолог майор Шовкуненко. Начал он ее с того, что, оказывается, "у наши вооружени сылы" время от времени проникают вражеские "пидлабузныки", то бишь подпевалы. Таким оказался бывший ефрейтор Голубицкий. На глазах у всей батареи он строил "усякие надсмешки" над великим сталинским планом "перебудовы" природы, а мы, комсомольцы, их не пресекли. И только один рядовой Хайкин своевременно сигнализировал ему, майору Шовкуненко, о вражеской вылазке Голубицкого. Теперь "цей пидлабузнык" англо-американских поджигателей войны получит по заслугам, а патриот Хайкин будет поощрен краткосрочным отпуском.
   Затем было спрошено, кто желает выступить, и поскольку таковых не нашлось, мы молча разошлись. Смеяться, как это часто случалось после очередной речи пропагандиста полка, никому не хотелось. Если есть у подлости запах - именно он витал сейчас над нами.
   ...В батарею мы попали с Хайкиным одновременно, однако что он за человек, я за все время службы так и не понял. Этот худой, сутуловатый парень с ощупывающим взглядом держался особняком, говорил мало, тихим голосом, приятельских отношений, столь обычных в армейских условиях, ни с кем не заводил. Службу нес исправно, с каким-то даже подчеркнутым рвением. Впрочем, может быть, мне так казалось.
   Во всем дивизионе нас, евреев, кроме меня, было еще трое: два командира взвода и Хайкин. Свое еврейство я воспринимал очень обостренно, чему имелось простой объяснение: девять месяцев пробыл в оккупации, у меня на глазах расстреляли моих родных и вместе с ними всех земляков, сам я лишь по чистой случайности остался жив. Эти воспоминания никогда не покидали меня, и хотя за все три с лишним года армейской службы я лишь однажды столкнулся с резко отрицательным отношением к себе, как к еврею, настороженность всегда жила где-то в глубине сознания. И еще жило наивное убеждение, что еврей не может, не имеет права быть подлецом.
   И вдруг - такое...
   Я подошел к Хайкину. Он в тот момент что-то перекладывал в своей тумбочке. Увидев меня, поднял голову:
   - Тебе чего?
   Я спросил напрямую:
   - Зачем ты заложил Голубицкого?
   Хайкин окинул меня своим ощупывающим взглядом и с какой-то ускользающей усмешкой произнес:
   - Не заложил, а доложил. Не я, так другой.
   - Зачем? - повторил я свой вопрос.
   - А затем, - ответил он, - что мне надо хоть на неделю домой, у меня там девушка. Стреляю я плохо, тут никакого поощрения не светит. И вдруг подвернулся этот дурак-ефрейтор со своим плакатом, вот я и решил отпуск себе выхлопотать. Видишь - получилось.
   Все это он произнес спокойно,по деловому без эмоций.
   - Да ты просто сволочь, - сказал я.
   - Жизнь у нас такая, - ответил он все с той же ускользающей усмешкой. - Каждый за себя.
   Едва Хайкин произнес эти слова, - они словно хлестнули меня, мгновенно вызвав в памяти эпизод, давно, казалось, забытый. И я резко, наотмашь, ударил его по лицу. Потом еще и еще... Он не отвечал, только заслонился руками и все повторял: "Ты что? Ты что?"
   Кто-то сзади схватил меня за руку, я услышал голос своего приятеля Леши Киппари:
   - Эй, братья-евреи, вы что не поделили?
   - Махорку, - ответил я.
   - Понял, - сказал Леша. - Решаете табачный вопрос. Это я насчет того, что продали человека ни понюх табака. Верно, Хайкин?
   Хайкин молчал.
   ...Среди евреев нашего, захваченного немцами, местечка пополз слух, что полицай Турко придумал себе новую забаву. Ражий этот детина, вечно полупьяный, с неизменной плетью в руке и кавалерийским карабином, который он носил по-охотничьи, стволом вниз, ходил по еврейским домам, выискивая тех, у кого в Красной армии сыновья были политруками или комиссарами. И хлестал стариков и старух плетью - по лицу, по рукам, по спине. И еще говорили, что наводчиком у Турко был местный еврей по фамилии Крейда.
   Однажды они шли вдвоем по заснеженной улице, в десятке шагов от меня. Полицай шагал широко, слегка покачиваясь и поигрывая зажатой в руке плетью. Крейда семенил рядом. Они о чем-то говорили, но до меня доносились лишь обрывки фраз. И только одну фразу я услышал отчетливо, потому что Крейда повторил ее несколько раз:
   - Каждый за себя, пан полицай, каждый за себя.

   В жизни я не раз встречал потом евреев-подлецов, и рассказов о них слышал немало, особенно от отца, проведшего в следственной тюрьме и в ГУЛАГе восемнадцать лет. Крейда открыл этот счет, Хайкин был вторым...

(Опубликовано в приложении "Пятница" к газете "Новости недели" 9/05/1996)